– Я провожу, – обрадовался своим мыслям темпераментный мужчина.

– Сиди! – вдруг произнес Селезнев. – Я сам это сделаю.

Спорить с ним оператор, разумеется, не решился.

Шли не спеша через березовую рощу, за которую опускалось солнце. Настя молчала, но ей было хорошо и без всяких слов.

– Двадцать три года назад я выкупил у банка заложенный участок земли в два с половиной гектара. Даже не смотрел, что приобрел: думал, перепродам с прибылью. А когда приехал сюда, сразу понял, что хочу здесь жить. Сосны еще были невысокими, березовую рощу посадили там, где когда-то было совхозное поле. Построил сразу три дома, один себе и два для приятелей, чтобы сделать им сюрприз – у обоих уже родились девочки, и летом мои друзья вывозили свои семьи по тогдашней моде за границу: на Карибы, на Маврикий или еще куда-то.

– Маврикий я помню плохо. Только океан и землю, – улыбнулась Настя, – она там разного цвета: где-то красная, как медь, где-то – голубая, где-то как песок, а где-то черная… А вы хорошо знали наших отцов?

Селезнев кивнул:

– Я учился с ними в одном классе. Мы сразу сдружились и сидели рядом в заднем ряду, болтали там, не умолкая, шалили, вероятно. Наш классный руководитель Михаил Исаевич одергивал нас постоянно: «Эй, птичий базар! Нельзя ли угомониться?»

– Почему птичий базар? – удивилась Настя. – Так громко шумели?

– Так наши фамилии, если вы помните: Стрижак, Воронин и Селезнев.

– Остроумный был человек, – улыбнулась Настя.

– Еще какой! Особенно если учесть, что фамилия нашего учителя была Фогель, что в переводе с немецкого означает «птица». Он к тому же был очень добрым. Когда мы в десятом классе предложили в школьной пристройке организовать видеосалон, он, будучи завучем, похлопотал перед директором.

– Вы уже тогда начали свой бизнес? – удивилась Анастасия.

– Вместе с Колей, твоим отцом, и с Лешкой Ворониным. Дело пошло. Очень скоро мой ежедневный доход стал равняться зарплате матери за месяц и пенсии за отца.

– Так вы сирота?

Игорь Егорович кивнул:

– Я был поздним ребенком. Подарком за большую любовь своих родителей. Ему было пятьдесят четыре, когда я появился на свет, а маме почти сорок. Отец закончил перед войной артиллерийское училище, собирался жениться, а тут война. Он писал своей девушке письма, писал даже тогда, когда перестал получать ответ. Потом, когда сняли блокаду, ему удалось вырваться в Ленинград. Приехал на одиннадцатую линию, увидел разбомбленный в сорок втором дом. Соседи сказали, что невеста его погибла и родители ее тоже. Но осталась маленькая сестра, которая находилась в тот момент в одном из немногих работавших в блокаду детских садов. Пошел туда: девочку, как оказалось, передали в детский дом, а детский дом вывезли в Вологду. Весь свой короткий отпуск отец потратил на то, чтобы узнать адрес. Потом уже с фронта написал туда и вскоре получил письмо, написанное детским почерком. Естественно, ответил. Завязалась переписка. Отец переводил на детский дом свой денежный аттестат и деньги, которые полагались за ордена и за подбитые танки. На Зееловских высотах под Берлином отец был тяжело ранен, попал в госпиталь, но осенью того же сорок пятого пришел в детский дом на костылях, оформил опекунство… Ему пошли навстречу, потому что благодаря его денежным переводам детский дом не голодал. Вернулись они в Ленинград и стали жить вместе. Девочка сразу сказала, что, когда вырастет, выйдет за него замуж. Так и случилось. Ей было шестнадцать, ему тридцать один. До конца жизни он сильно хромал и ходил с тростью…

– Какая замечательная история!

Селезнев промолчал. Они уже стояли возле ворот ее дома.

– Вы хотите вернуться? – спросила Настя.

Игорь Егорович покачал головой:

– Там и без меня весело.

И тогда она распахнула перед ним калитку. Когда шли к дому, Настя сказала:

– Только у нас могут быть подобные истории. У меня есть в Штатах подруга, которая пишет книги, но такой сюжет ей не смог бы прийти в голову. А если бы она и написала такое, ей бы никто не поверил. Герой войны, девочка, которая влюблена в него с детства, потом у них появляется умный и заботливый сын…

– Я оказался плохим сыном, – вздохнул Селезнев. – Конечно, я очень их любил. Но потом, когда отца уже не было на свете, а мы с Колькой и Лешкой решили открыть тот злополучный видеосалон, денег у нас не было. Я отработал все лето на прокладке трамвайных рельсов. Получил прилично, но на пару видеомагнитофонов и телевизоры, конечно, не хватало. Друзья внесли свои доли, конечно, но у них с деньгами было совсем туго… И тогда я продал отцовские ордена… То есть не продал, а заложил. В соседнем доме жил барыга, который терся у метро с табличкой на груди «Куплю золото, серебро, ордена». Звали этого человека Зозуля. Точнее, это фамилия у него была такая, но по имени и отчеству его никто не называл. Я взял отцовские награды, принес ему, а там только орденов шесть штук, включая орден Ленина. В ордене Ленина, между прочим, пятьдесят граммов золота. Зозуля пообещал не продавать ордена, а я через месяц обещал вернуть долг и тридцать процентов сверху. Но когда принес деньги, Зозуля заявил, что ордена уже продал…

– И награды пропали? – ужаснулась Настя.

– Не пропали. Я дал ему пару дней на то, чтобы он выкупил их и вернул. Зозуля ответил грубо, и тогда я его ударил. А надо сказать, что я долгое время занимался боксом, а когда в моду вошло карате, и им тоже… Через два дня, когда я пришел, Зозуля был не один, а с двумя бандитами. Но и я тоже был не в одиночестве. Ордена, как я и предполагал, находились у него. Там были и другие награды – не только отцовские. Я забрал все. Чужие отнес в военкомат, чтобы они по номерам нашли владельцев. Зозуля у метро потом не стоял. Бандиты, что его крышевали, за подставу своего барыгу куда-то на отработку отправили. Может, наркоту возить или еще чего. Позднее я узнал, что Зозуля на украинском означает «кукушка». Вот такие птичьи разборки получились.

Они разговаривали на крыльце, и беседа затягивалась. Настя открыла дверь дома и предложила зайти.

Селезнев посмотрел на девушку:

– Не утомил?

– Что вы! Я даже не предполагала, что такая жизнь была.

Они прошли в столовую и сели в кресла.

– Суровая была жизнь, – согласился Игорь Егорович, – никто и не спорит. Я тогда, понимая, что удача с видеосалоном временная, стал большую часть в развитие вкладывать. Поставил ларек у метро, где продавались сникерсы всякие, колготки женские, все, что тогда в дефиците было. Ну и водку, ликеры мы продавали. Фальсифицированный «амаретто» тогда на ура шел – по три коробки в день его скидывали. В ларьке посадил женщину немолодую – лет сорока. На смену и на подхвате у нее был только что освободившийся муж, отсидевший семь лет за разбойное нападение. Потом у нас второй ларек появился, третий. Это уже когда я на первый курс поступил. Вскоре бывший разбойник сообщил мне, что люди приносят в качестве платы акции заводов и особенно ваучеры, которыми Чубайс с Ельциным весь народ одарили. За бутылку водки нам часто вместо денег предлагали ваучер. Я дал команду брать. Тогда же в родном институте при главном входе организовал пункт обмена валюты. Не рассчитывал, что там у меня попрет. Все обменивали: преподаватели, студенты, служащие, работники столовой… В основном, конечно, сдавали доллары, марки, фунты… А через месяц курс валюты вдвое взлетал… Удивил, конечно, ректор, который однажды принес на обмен тридцать тысяч баксов. Утром подошел и спросил, сможем ли мы обменять такую сумму. Получил ответ, что к обеду да, а пока мы еще вроде того, что не открылись и из банка еще рублей не подвезли. Мы ведь повесили вывеску, что обмен осуществляет «Интеркомбанк», а такого никогда не существовало в природе.