Благо, все застолья происходили в квартире Зюйдостова, ибо на время командировок Алексий останавливался у него. И сейчас ему не надо было куда–то идти, он отправился в отдельную комнату и завалился на кровать, где вырубился. Его сон хоть и был краток, однако красив и лучезарен несбыточной мечтой японского самурая.

Алексию снилось, что он находится на вершине священной японской горы Фудзияма, а вокруг все заливало божественное сияние. Его душа ликовала, а сам он в безукоризненно выглаженном и накрахмаленном кимоно, подпоясанный черным поясом, сидел в ритуальной позе, почтительно склонив голову перед почившими в бозе и живыми кумирами каратэ — Гитин Фунакоси, Акиёси Мацуи, Морихэй Уэсиба, Хидэюки Асихара, Масахико Кимура…

— Ос–с–с!

Возглас «Ос!» с японского языка переводится, как «Терпи!», то есть — терпи все жизненные невзгоды. Это слово также означает прощение, поэтому со временем оно превратилось в приветствие и прощание. Алексий пребывал в торжественно–покорной готовности принять от родоначальников каратэ поощрение или кару — тут уж как повезет. Вдруг, как в кино про восточные единоборства, сверху спустился и принял прямо перед ним боевую стойку один из самых выдающихся представителей боевых искусств, знаменитый мастер и учитель каратэ, обладатель десятого дана, создатель стиля Кёкусинкай, автор многочисленных книг по каратэ, сэнсэй Масутацу Ояма! Алексий в благоговейном поклоне, будто гренку в плошку, обмакнул свое лицо в татами.

— Коннитива Ояма–сама! О–гэнки–дэсу ка? [2] Ос–с–с! — огласил он свой сон полагающимся приветствием.

В его голове тем временем пронеслась мысль: «Какое счастье! Великий мастер и великий учитель явился ко мне собственной персоной! За что же мне выпало такое уважение и почет?»

Тут же единоборец Алексий ощутил в правой руке холодную сталь клинка и с радостным благоговением подумал: «Мастер Ояма дарит мне катану, свой японский меч? Неужели он явился, чтобы наградить меня за многие годы тяжелейших тренировок?»

Азиатское лицо мастера Оямы вдруг приобрело славянские черты, преобразившись в Павла. Тот тряс друга за плечо, выводя из спячки. А подарок мастера Оямы был не чем иным, как рюмкой водки, которую он протягивал Алексию… Более злого разочарования Алексий не испытывал. А тут, как нельзя более некстати, Павел прошептал заплетающимся языком:

— Давай выпьем за величайшего мастера каратэ Масутацу Ояму!

От пронзившей его сердце досады Алексий чуть рюмкой себе харакири не сделал!

— У меня же через полчаса тренировка… — только и смог прошипеть он, еле сдерживаясь.

— Пей, иначе будет плохо, — настаивал Павел.

— Как плохо?

— Как всегда!

По своей доброте Алексий вынужден был подчиниться диктату квартирного хозяина. Хотя успел злорадно помечтать: «Ничего, и у меня будет праздник. Ты только появись на моей улице!».

Завершение семинара имело свое навершие в виде традиционного банкета, организованного в бане. Спиртных напитков заготовили из расчета на семь–восемь часов неспешного культурного времяпрепровождения. Однако в виду цейтнота у интеллигентов–единоборцев на все про все оставалось полтора часа.

Зюйдостов уже успел привести Алексия в необходимую для полета внешнюю форму, оставалось сделать последний штрих — внутренне полирнуть его последним глотком спиртного. Тем более что роза ветров пестрящих наклейками горячительных напитков, выставленных на столе, одним видом вдохновляла на это, а вышколенная команда обслуги бани, расхаживающая в неглиже, — соблазняла.

Да, обслуживающий персонал состоял из полураздетых девиц, хорошеньких как на подбор. Это были исключительно писаные красавицы, уралочки на разный вкус и цвет: высокие и миниатюрные, блондинки и брюнетки, пышки и стройные, говорливые и молчуньи. Не хватало лишь Хозяйки Медной горы. Гостеприимные милашки суетились, щебетали, порхали вокруг такого знаменитого состава купающихся — тренерско–преподавательского, ого! — словно разноцветные колибри. Они присаживались то на тычинку, то на пестик и собирали, собирали нектар с отяжелевших и обезволенных от алкоголя мужчин. А те под их непринужденный щебет готовили главного гостя к отлету, обильно накачивали топливом его заправочные баки. И про себя не забывали. Приятно–ублажающая обстановка бани завлекала, расслабляла, отключала и заставляла забыть все мирское. А времени до обратного отсчета старта оставалось все меньше и меньше, и скоро события перешли в катастрофический цейтнот.

Сколько бы еще продолжалась заправка дорогого гостя горючим, неизвестно. Но тут чей–то истерический возглас «Эврика!» вспорол всеобщее благодушно–расслабленное, совершенно беспамятное настроение.

— Ребята! Так у него же самолет! — продолжал он кричать, словно обнаружил новую землю.

Невероятно, как в пьяном загуле кто–то вспомнил о главном событии — проводах домой сильно уставшего гостя. Прозрение группы поддержки оказалось ошеломляющим и паническим, на грани помешательства. Сборы Алексия были бестолковее того, как выполняет команду учебного подъема по боевой тревоге рота курсантов–первогодков. И все же тренерско–преподавательскому составу провожающих удалось проявить недюжинную прыть. Они собрались невероятно быстро — за шесть минут! И с улюлюканьем бросились бежать, а красивая обслуга, роняя слезу, махала им ручкой вслед. Когда еще их посетит такая веселая компания!

До отлета самолета оставалось безрадостных тринадцать минут. Не теряя надежды, кавалькада из трех машин, будто правительственный кортеж, только что без мигалок, ринулась по улицам Перми в сторону аэропорта, пытаясь преодолеть в отпущенное время около пятнадцати километров. Под тихие и дремлющие своды здания аэропорта разогретая гоп–компания ворвалась с победным гиканьем и бурным изъявлением чувств, со словесными комментариями непечатного свойства, как монголо–татарское нашествие. Возмущению пассажиров не было предела, зато персонал аэропорта встряхнулся и из состояния томного анабиоза выпал в ступор. Милиция — и того хуже. Разудалых местных каратистов, хорошо известных всеобщих любимцев, провожали испепеляющие взгляды ее дежурного наряда, состоящего из двух человек. При этом мужики в форме нервно скрипели зубами, играли челюстями, гремели и злобно клацали наручниками и недвусмысленно перекладывали из руки в руку изделия под названием «тонфа» — резиновые дубинки. Это холодное оружие ударно–зубодробящего действия, давным–давно изобретенное жителями острова Окинава, со временем перекочевало в специальные средства милиции, превратилось в современную полицейскую дубинку, всегда готовую обрушиться на головы и мягкие части буйной компании. Единственно, что сейчас сдерживало стражей порядка, — это умение чертовой дюжины каратистов драться, хоть они при виде милиции они прикусили языки и прекратили сыпать татаро–монгольскими диалектизмами.