— Барская природа — ничего не попишешь.

— Да не говори. Строят из себя благородных, а на деле — ух, прижимистые!

— Ну не все, положим: сестры Новосильцевы не такие.

— Да, душевные… Эх, была бы Софья лет на двадцать моложе, я б на ней женился.

Рассмеявшись, Антонов оценил иронически:

— Да она бы за тебя, дурня, не пошла.

— Почему бы нет? Если бы я был постарше лет на десять…

— Размечтался! Спи давай. Мы себе не хуже найдем.

— Дал бы бог..

А наутро путешественники отправились в деревню Покровскую — к матери Сашатки. Ехали в коляске Павла Петровича. Кучер его, сидя на облучке, не смущаясь, давал пояснения:

— Братья Милюковы хоть и не враждуют, но особо не дружат, правду говорю. Старший-то — вредный старикан. Всех своих держит в крайней строгости. Чуть не по его — сразу наказание. Не Сечет, конечно, времена не те, но деньгами взыскивает и лишением разных благ. И порою те, что в опале, на воде и хлебе сидят, потому как все барину ушло. Да, не приведи, господи! Иногда единственного кормильца в рекруты забривал вопреки закону — а начнешь возражать ему, так вообче сгноит. Ей-бо! Вон, и папеньку ихнего до могилы довел. Токмо он, барин виноват, Николай Петрович.

— Расскажите, дяденька, — попросил Сашатка.

Тот взмахнул кнутом.

— Эх, родимая! Да чего ж рассказывать, душу-то травить? Говорю тебе: барин виноват. Вот и весь мой сказ.

Мужики на озере доставали из воды сети. Мелкая рыбешка, извиваясь, серебрилась на солнце.

— Вон, взять хотя бы рыбаков, — продолжал возница. — Вроде бы уже вольные. А работают все одно на барина. Озеро-то его! Разрешит — ловить можно. А не разрешит — подыхай с голоду. Да и разрешит если — часть улова отдавай ему, по уставу. Вот и справедливость-то наша. — Посопел угрюмо. — И с лесами тож. Ягоды, грибы собирать без спросу нельзя. А уж если зайца отловил втихаря — все, пиши пропало: ежели поймают, взыск такой наложат — до конца жизни не расплатишься. Вот вам и свобода. Никакой свободы на самом деле нет, а один обман.

Помолчали. Софья возразила:

— Но, с другой стороны, и царя понять тоже надо. До него никто не решался дать свободу крестьянам. Он один отважился. И, конечно, был вынужден в чем-то потрафлять всем помещикам: земли и угодья им оставил. А иначе — бунт, хаос, пугачевщина.

Кучер отрицательно мотнул головой.

— Вот и говорю: глупо. Получилось, каждый недоволен. Господа — что крестьян отняли. А крестьяне — что при нынешней воле негде им работать и не на чем, ежели без барина. И кому тогда вышла польза? Плохо всем. Лучше было не затеваться.

Прикатили в Покровскую — деревеньку небольшую, душ на сто и дворов двадцать пять. Избы невеселые, потемневшие, вроде затаившиеся, нахмуренные. Раньше барин велел их чистить, красить, теперь велеть некому, а самим денег не хватает и сил. За заборами шавки брешут. В кузне перестук молотков. Из трубы горшечной обжигательной мастерской дым идет. Посреди деревни — двухэтажный дом: основание каменное, сверху — дерево.

— Это наш, — сообщил Сашатка с улыбкой.

— О, да ты роскошно живешь, приятель, — удивился Антонов. — Краше остальных.

— Это когда папенька был живой и писал иконы для окрестных церквей — смог себе позволить. Зарабатывал славно. Токмо сетовал, что картины, где частичка его души, никому не нужны и за них не платят. А иконы он копирует просто, без особой страсти, но они — источник для пропитания. Сильно переживал из-за этого.

Из окрестных дворов ребятишки высыпали: пялились, как спускаются с подножки коляски незнакомые богатые гости. Кто-то крикнул:

— Э, да то ж Сашатка! В картузе!

Детвора запрыгала, засвистела.

— Чистый барин. Даже не посмотрит.

Но Сашатка разглядел в толпе знакомое личико — улыбнулся, покивал:

— Здравствуй, Дунюшка.

Девочка-подросток поклонилась почтительно:

— Здравия желаю, Александр Григорьевич.

— Что же ты на «вы» и по батюшке? Нешто мы с детства не знакомы?

— Вы теперь такой важный сделались.

— Чепуха, не думай. Я такой как прежде. Ладно, после покалякаем, а теперь мне к маменьке нужно. — И пошел к дому вместе с остальными приезжими.

А пунцовая Евдокия — в домотканом платочке, на высокой не по годам груди — толстая коса, глазки из-под платка голубые, носик пуговкой — ошарашенная стояла, ни жива ни мертва.

На крылечке появилась родительница — Александра Савельевна — и сестра Катюха. Мама больше была похожа не на крестьянку, а на купчиху: платье широким колоколом, темно-синее с красными полосками, на плечах цветастый платок, а из-под него — кружевной воротничок; в мочках — серебряные серьги-колечки, волосы расчесаны на прямой пробор, а коса уложена на затылке бубликом. Катя тоже одета не по-крестьянски: юбка яркая, сверху — душегрея и платочек, завязанный не под подбородком, а надо лбом. Поклонились обе: