А потом я слышу то, чего так боялась: звук шагов, поворот дверной ручки и стук в дверь

— Прячься под одеялом, — говорю я ему.

Надеваю халат и открываю дверь.

Я очень боюсь, что это Бланш. Она заглянет в мою комнату и сразу все поймет: почему на мне было мое лучшее платье, почему между нами состоялся тот разговор. Но это Милли в своей карамельной пижаме. Ступни в вязаных ночных носках кажутся огромными и неуклюжими. Ее глазки широко распахнуты, но я не знаю, что она видела. Она еще не проснулась толком, у нее сонное личико.

— Мамочка, пчелы прилетели. Они повсюду.

У нее тоненький, пронзительный голосок. Она до сих пор еще проживает свой кошмар. В глазах Милли отражается блеск свечей — крошечное, безукоризненное отражение.

— Нет, милая. Это всего лишь сон.

— Они у меня в кровати, мамочка!

Я приседаю и обнимаю Милли. Ее сердечко бьется напротив моего, словно ее сердце — моё сердце. Вокруг ее глаз залегли тени.

— Там нет никаких пчел.

— Мамочка, пчелы у меня в волосах. Я слышу их… Я бежала, бежала, но не могла убежать, — говорит Милли тонким, словно прозрачным, голосом.

Глажу ее по волосам.

— Это всего лишь сон. Не стоит бояться.

— А ты не слышишь, как они жужжат? — спрашивает она.

Отвожу ее обратно в комнату. Меня охватывает чувство вины. Задумываюсь, не моя ли вина в том, что она тревожится. Слышала ли она что-то, видела ли? В ее комнате я внимательно прислушиваюсь, оглядываю каждый угол, чтобы доказать ей, что нет никаких пчел. А потом пою ей, чтобы она заснула. Не думаю, что она видела Гюнтера. Но ощущение покоя оставило меня, пошло трещинами и разлетелось на тысячу блестящих осколков.

Когда я возвращаюсь в спальню, он уже одет.

— Она в порядке? — спрашивает Гюнтер.

— Да, она спит. Не думаю, что она что-то видела.

Он обнимает меня.

— Вивьен, дорогая, я хотел бы увидеть тебя снова. Мы встретимся еще раз? Ты бы этого хотела?

Его вопрос наполняет меня радостью.

— Да. Хотела бы…

Но ночной кошмар Милли тревожит меня. Я ощущаю всю чудовищность того, что мы сделали, что мы собираемся сделать.

— Гюнтер, а сможем ли мы оставить это все в тайне? Сделать все так, чтобы никто не узнал? Мы должны сохранить свой секрет… от Эвелин, от девочек. От всех и всякого…

— Мы будем очень осторожны, — говорит он.

Провожаю его до двери. Смотрю, как он уходит… уходит в свою другую жизнь. По моему двору разливается серебряный свет луны. Такой яркий, что сад отбрасывает тени.

Возвращаюсь в свою комнату. Мое тело, моя кровать — все пахнет им. Я уже скучаю по нему.

Мы разрабатываем правила. Я оставляю ему сигнал — пустой горшок на пороге дома, — чтобы он знал, что все в порядке, все спят. Если он приходит, то точно в десять. Если до четверти одиннадцатого его нет, я отправляюсь спать одна.

Я слишком долго жила в доме с одними женщинами. Испытываю потрясение от того, что в моей кровати спит мужчина. Я благодарна ему за тепло, за тяжесть его тела, тонкий запах его кожи. За то, что он другой. А еще я потрясена тем, какая я с ним. Я, которая всегда считала себя такой застенчивой, такой замкнутой, с этим мужчиной могу быть какой угодно — открытой, бесстыдной. Такое ощущение, что мое тело — не мое, когда я с ним, словно я меняюсь, когда он рядом.

Мы занимаемся любовью, а потом обязательно разговариваем. Моя голова лежит на его плече. В мягком свете свечей спальня кажется такой таинственной и обособленной, как пещера в лесу или лодка в непостоянном море. Слышно, как покряхтывает и потрескивает старый дом, отходящий ко сну, словно лодка поскрипывает, стоя на якоре.

Он берет две сигареты, одну прикуривает для себя, другую — для меня. Как правило, мы говорим о прошлом, в котором гораздо спокойнее, чем в настоящем.

— Каким ребенком ты была? — спрашивает он. — Расскажи мне о своем детстве.

Капитан выпускает изо рта табачный дым. Нас окружает покой. Мне нравится видеть его здесь, в своей постели, люблю смотреть на его тело: волосы на груди, позвонки, проступающие сквозь бледную кожу, вены на запястьях, изящество жестов. И поразительная улыбка, внезапно озаряющая его лицо. Он кажется мне очень родным, словно стал частью меня, словно я всегда ждала только его.

Рассказываю ему об Ирис, о том, как мы росли в высоком доме в Клапхэме. О тетках, которые нас воспитывали.

— Мама умерла очень неожиданно, когда мне было три года, — рассказываю я. — От пневмонии.

Он обнимает меня, прижимая крепче. Ждет.

Воспоминание вдруг становится таким ярким. Почти чувствую прохладный, с примесью антисептика, запах комнаты, где находится больной. В груди появляется ноющая боль.

— Нас привели туда, чтобы попрощаться… меня и сестру.

Понимаю, что начинаю плакать. Как будто твердый панцирь, защищавший меня, в присутствии капитана смягчается. Я много лет не говорила о своем горе.