— Я видела нечто ужасное, — говорю я. — Я видела, как охранник убил человека… мужчину из рабочей бригады. Только потому, что тот споткнулся. Он ударил его и забил до смерти.

Гюнтер пристально смотрит на меня, пытаясь понять, чего я хочу.

— Мне жаль, что тебе пришлось увидеть подобное, — осторожно говорит он.

— Дело не в том, что я это видела… а в том, что такое вообще случилось.

Он закусывает губу, как будто пытаясь найти верный ответ.

— В военное время происходят плохие вещи. Ты должна это понимать, — говорит он, спустя мгновение.

— Но он сделал это так обыденно, как будто это ничего не значит. — Мой голос походит на визг. — Как будто это просто часть его ежедневной работы.

Гюнтер откашливается.

— Вивьен, — тихо говорит он. — Убить очень легко. Может, не так легко сначала. Но спустя какое-то время, убить очень легко. Наверное, так не должно быть, но так есть.

Я не спрашиваю, откуда он знает.

— Ты не должна об этом думать, — продолжает он. — Постарайся не зацикливаться на этом.

Но я вижу только человека, которого забили насмерть. Он здесь, между нами. Он всегда будет между нами.

— Я не могу просто так решить и не думать об этом, — отвечаю я.

— Я знаю, вероятно, ты винишь нас, но мы не имеем к этому отношения.

— Как это может не иметь к тебе отношения? — Мой голос такой резкий, что об него можно порезаться. — Ты часть немецкой армии.

Говоря это, я внезапно думаю о том, что же я делаю: люблю его, отдаю ему так много, всю любовь, которую никогда не могла дать Юджину. В этот миг я абсолютно ясно понимаю, как осудят меня остальные. И, возможно, правильно сделают.

Он качает головой.

— Нет, Вивьен. Это другая организация. Как я уже говорил тебе, это «Организация Тодта». Они занимаются всеми укреплениями и рабочими лагерями. Мы за них не отвечаем. Мы не можем контролировать их деятельность.

— Должно же быть что-то, что вы можете сделать, — говорю я. — Вы не можете просто позволять такому случаться. Это дикость.

— Вивьен, мы не можем это прекратить, у нас нет власти, чтобы остановить это. — Он садится рядом со мной и протягивает руку. Его прикосновение настойчиво: он слишком крепко сжимает мое запястье, впиваясь пальцами в кожу. — Мы должны думать о своих семьях, о людях, которые от нас зависят, которым нужно, чтобы мы оставались живы. Если станешь возражать, тебя отправят на русский фронт.

— Откуда мне знать, что это не просто отговорки? — спрашиваю я тихим голосом.

Мое горло хрипит, как будто эти слова причиняют боль.

Он выглядит пораженным тем, что я могу предположить подобное: обвинить его в том, что он мне лжет. Его вид дарит мне крохи утешения.

— Такое уже случалось, — говорит он.

— Когда? Что случалось?

— Один из наших офицеров возразил против такого обращения с заключенными. Он находился в гавани, когда пришло судно с ними. Его отправили туда, в Россию. — Он говорит очень тихо, я едва слышу. В его голосе появилось что-то новое: острый осколок страха. — Россия — это ад на земле. Смертный приговор.

Мне хочется, чтобы у нас было больше новостей о войне, для большего понимания. Я так мало знаю.

— Почему? Что там происходит? — спрашиваю я.

— Мы подошли очень близко к Москве, — говорит он. — Но потом наступила зима, и многие замерзли насмерть.

— Ох.

— Здесь, на острове, были люди, которые предпочли самоубийство отправке туда. Или пытались сломать ноги, чтобы больше не годиться для войны.

— Я никогда такого не слышала.

— Только на прошлой неделе был случай. В Сент-Питер-Порте. Мужчина бросился со стены и умер. Ты должна мне верить. Это западня… Мы ничего не можем сделать.

— Но должно же быть хоть что-то, — опять говорю я, но уже не так уверенно.

Он слышит уступку в моем голосе. Встает на колени передо мной и берет мою руку в свои ладони, очень осторожно, словно я очень хрупкая, словно что-то во мне может сломаться от его внезапного движения.

— Вивьен, я не герой, — говорит он. — Я хочу пережить эту войну. Я хочу снова увидеть сына.

Я помню, что он рассказывал о своем отчиме: как тот бил его. И думаю о том, чему научила его жизнь. Не поднимай головы. Не возражай. Если будешь вести себя тихо, возможно, придут за кем-нибудь другим, а не за тобой.

— Да, я знаю, — говорю я. — Я понимаю.

Я позволяю ему переубедить меня. Говорю себе, что у него нет выбора, он не может это остановить. Это то, что я хочу услышать: это не имеет к нему никакого отношения, не зависит от него…

Он видит изменения. Берет мое лицо в ладони. Я чувствую, как его жар проникает в меня.

— Дорогая, можем мы оставить все это по другую сторону двери? — говорит он. — Можем мы ненадолго забыть о войне? Здесь только ты и я…

Но это не так. Больше не так.