— Немногословный он человек, — проговорил Мурат, когда Бойо вышел.

— Никого нет, — сообщила, входя, хозяйка. — Вас никто не видел, когда вы подходили?

— Нет, — ответил я. — Мы шли по опушке.

— Я знаю, тебя трудно увидеть. Ты — настоящий гайдук.

Женщина улыбнулась и присела рядом с Муратом на скамейку.

— Вы, наверное, голодные?

— Вот нацедил. Студеная, — произнес Бойо, появляясь в дверях с флягой в руке.

— Я не буду пить, — отказался я.

— А я тебе есть не дам.

— Ты же знаешь, что мы не пьем!

— Негоже это, по-моему. Что ж это за армия?

— Не по приказу.

— Да уж попробуйте.

— Ладно, — уступил я.

— Так я и знал.

Мурат засмеялся и протянул руку за рюмкой. Старик налил и себе. В отличие от нас перекрестился:

— Бога вы не любите…

— Будь здоров, — сказал Мурат старику.

— Будь и ты.

— Крепкая, — оценил Мурат.

Когда мы выпили по одной, старик лукаво сощурился и налил снова. И засмеялся, обнажая корявые желтые зубы:

— Без этого огонька немца не выгонишь.

— Смеешься? — заметил я.

— Противнику надо ножку подставлять.

— А разве мы с тобой противники? — удивился я.

— Вы-то друзья. Но из-за этой дружбы итальянцы спалят мне дом.

— А придем мы, другой поставим.

— Да только другую голову мне не сможете приделать.

— Ты свое пожил, — проговорила его жена.

— А тебе б хотелось, чтоб меня убили?

— Не позорь меня перед ребятами…

— Хотелось бы, чтоб меня убили? — повторил старик.

— Заладил…

— Это — не ребята. Это — солдаты.

— Мы такие же, как ты, — возразил я.

— Ты это всерьез?

— Всерьез.

— Когда победите, смотри, не говори по-другому.

— Не стану.

Грузный, с широким лицом и приплюснутым носом, он походил на индейца. Тонкие губы сжаты. В веселых глазах прыгают лукавые искорки. Мурат не сводил с него глаз.

— Сколько тебе лет?

— Семьдесят два.

— Не дашь.

— Неужели? — искренне удивился старик.

— Ты самый молодой старик из всех, кого мне довелось видеть.

— Но все-таки старик. Принеси меду, — велел он жене. — Горный медок у меня. Душистый.

Мурат плутовски покосился на меня и улыбнулся.

«Может, этот мужик, — подумал я о Мурате, когда меня немного разобрало, — не бог весть какой вояка. Но никем иным он сейчас не может быть… И опять ты думаешь не о том, о чем стоило бы!»-разозлился я на себя.

— Куда ты теперь? — спросил меня старик.

Я указал в направлении Црного Врха.

— Ну тогда — во здравие. И людям, которыми командуешь. И тем, что повыше, — командирам.

— Ладно!

Он проворно встал. Мы тронулись по склону. Мохнатые лапы сосен хлестали нас по головам…

Потом мне рассказали, что Бойо убили на пепелище собственного дома. Жену его отправили в лагерь. Мурат погиб на Сутьеске. Я видел, как он упал: пуля попала в голову. Этот ушедший мир был настолько силен, что постоянно присутствовал в моих мыслях…

Мне хотелось, чтобы Адела сама спросила, почему я так суров с нею с тех пор, как мы остались одни. Я бы ей на это ответил: «Не надо сейчас об этом». Однако она спросила о другом:

— Все твои люди, что в прошлом году были здесь, участвовали в битве у реки?

— Нет, — ответил я. — Взвод был тот же, но за год десять человек погибло. То по одному, то по двое. На реке со мной было двадцать четыре человека, из них одиннадцать — новых.

— А дезертиры были?

— Один.

Я хотел подняться, но что-то неведомое удерживало меня. Заметив это, Адела быстро встала.

— Пошли.

— Чего торопиться?

— Нужно найти место для ночевки.

VI

Я чувствую себя таким же несчастным, как и все люди, когда они ошибутся. А ошибся я, видно, давно. Чего же ты теперь злишься? Почему прямо не скажешь ей о том, что думаешь? Ах, она в твоем воображении — гимназистка. И женщина. А что, разве марксизм не изменил этих понятий? Шахтер, конечно, всегда работает под землей. Но разве теперь не сможет в него влюбиться нежная студентка с шелковистыми волосами? Естественно, что многие из шахтерских детей и при социализме захотят быть шахтерами. Ну и что из этого? Ведь они смогут изучать и языки и получать высшее образование. Слушать концерты. Ездить за границу. Они смогут стать и врачами, и преподавателями, и инженерами. Новый строй открывает перед ними любые возможности. Да, это все так, но груз старых представлений еще был так силен, что я никак не мог от него освободиться. Опять и опять меня сверлила мысль о том, что мы принадлежим к разным мирам, хоть мы сейчас и вместе.

— Что ты такой сердитый? — спросила Адела.

— Если расскажу, ты обидишься.

— Не обижусь. Ты мне как брат. — Она взяла меня под руку. Другой рукой она держала винтовку. Если б не винтовка, мы были бы воплощением любовной парочки.

— Как это ты шестнадцати лет оказалась в седьмом классе?

— Меня шести лет послали в школу. Прежде чем пойти в лес, я училась в гимназии.

Слово «в лес» она понимала типично по-городскому. В городе все из камня и нет леса. И весь остальной мир, кроме моря, такого же ровного и чистого, как городской асфальт, для нее — лес. Должно быть, это неприятное чувство.