Удивительно, как преображает талант человеческие лица. Вот сидел в заведении римлянин из знатных. Мелкий человек, чья родовитость, впрочем, не позволяла ему окончательно затеряться в толпе — мало ли в толпе трусов, бездельников, дураков?

А встал во весь рост, готовясь петь, совсем другой. Светилось его лицо вдохновением. Грусть, понимание, рожденное проникновенной этой грустью, отобразились на нем. Откуда что взялось — и поволока в глазах, и яркий румянец вспыхнувших огнем щек. Певец выставил руку вперед, словно протянул навстречу к звукам флейты, что возникали в воздухе тесной комнатушки, повисали на несколько мгновений, и гасли, таяли в дымном чаду печи…

Голос был из тех, которые зовут «божественным». Чудо, истинное чудо! Две складочки гортани, чья вибрация рождает такой звук, они ведь одни на несколько тысяч подобных, а если присовокупить к ним абсолютный слух, то такое сочетание становится весьма редким и потому бесценным. Голос лился, струился в воздухе, заполнял собою все. От сердец, рвавшихся навстречу, до нелепых хозяйских горшков, стоящих в углу у печи. Мощь его была удивительной. Казалось, он выплеснулся наружу, затопил улицы. Заставил замолчать тревожную Субуру, затихнуть беспокойный Аргилет, и, напротив, разбудил тишину на спящем ночном Форуме. И при этом, при всей своей мощи, голос оставался проникновенно нежным. Пошлое сравнение «сладкий», но ведь и оно применимо, когда не хватает слов. Трудно выразить чувство, возникающее в глубине тела от переливов великолепного голоса. Взлетаешь с ним на самую вершину, а потом летишь вниз, на равнину, с ужасным и захватывающим ощущением падения, зная, что не разобьешься…

Вскочив на ноги, ухватив себя в волнении за выбритый подбородок, внимал пению Агриппа. Давешний Фебов бородач, напротив, мял бороду, тащил ее книзу, терзал, не зная зачем. Сам Феб, сброшенный посетителями на пол, давно уже спал, будучи мертвецки пьян. Но и он проснулся, зашевелился, потянулся за голосом. Но нет, уронил вновь голову, захрапел… Донельзя раздраженный храпом, толкнул его ногою дюжий молодец, сын хозяйки, заставив замолчать. Не сочетались звуки храпа и сладкая боль в душе парня, вызванная пением. Он слушал певца и единственное воспоминание, достойное этого пения, возникало в душе, раня и тревожа. Год назад довелось побывать парню в богатом доме, возле Курии. Видел он мельком сенаторскую дочь. В розовой столе. Волосы рыжие роскошные подняты высоко, закреплены на затылке. Глаза зеленые, глубокие. Она соизволила спросить у него что-то по поводу рыбы, которую он принес в сенаторский дом. Он слышал и как будто понимал слова, но не дал ответа. Она говорила иначе, то был язык Рима, но он его не знал почему-то. И вот сейчас, слыша пение, он снова ощущал это, непонятное, тревожное. Родной вроде язык, и знакомый лад, но он этим языком не владеет. Было сладко, и при этом больно почему-то. И парень снова пихнул ногой ни в чем не повинного Феба…

На лице Афра застыла горькая ухмылка. Она говорила: «Ну что, старина, знал ведь ты, знал, что тебя и тут обставят. Так было всегда. Видно, ты был недостаточно силен и храбр на поле боя, чтоб стать императорским ветераном… Недостаточно хитер, чтоб выбиться из рядов своего брата, да стать хоть никаким начальником… Недостаточно красив и статен, чтоб жениться на римлянке с деньгами. А вот и здесь тебе всего недостаточно, и петь-то ты не умеешь…»

Обуреваемые множеством чувств посетители не обратили внимания на скользнувшего тенью в заведение молодого человека. Натянутая по самые глаза шапка возницы, легкая туника на теле, весьма заношенная, обувь наподобие греческих сандалий. На поясе короткий кинжал. Лицо заляпано какой-то грязью, словно его обладатель наносил ее сам, размазывая. Такое случалось, не всякий в квартале любил пообщаться. Не каждый хотел быть узнанным…

Не присаживаясь к столу, он прилег в углу, на ворохе какого-то тряпья. И такое случалось, ночевали у сирийки люди. Весьма странные люди, у которых не спрашивала она имен, которым не заглядывала в лицо. Пришли, пересидели ночь, ушли. Всех она видела, всех замечала, хотя бы и слезы выступали на глазах от умиления. Она единственная обратила внимание на нового своего посетителя, слившегося со стенкой в углу.

Незнакомец махнул рукой сирийке, призывая. Она, утирая слезы уголком попавшейся под руки тряпки свои подведенные углем, и без того удлиненные глаза, подошла. Кивнула головой, выслушав заказ. Донесла в угол еду, высыпала на полы туники пирожки, сунула парню в руки чашу с вином. Присела на край скамьи, рядом со стоящим Агриппой — слушать. Тот, казалось, не возражал, напротив, опустил руку на плечо женщины, стал гладить, сам того не замечая.

Час ли прошел, два? В заведении Афра никто не считал мгновений, люди плыли по волнам памяти, направляемые необыкновенным голосом, и никому не было дела до течения времени…

Впрочем, незнакомец в углу не упивался искусством певца. Привыкнув к полутьме, царящей по углам комнаты, к бликам света от факелов, пылавших в центре комнаты, он наконец получил возможность осмотреться. К своим пирожкам он едва притронулся, вино лишь пригубил. Словно все это нужно было ему лишь для одного — чтоб уйти от внимания хозяйки. Да так оно и было. Сирийка, выполнив долг, уже не оглядывалась на гостя. По крайней мере, некоторое время. Это время было использовано ее последним гостем в полной мере.

Когда незнакомец разглядел Афра невдалеке от стола, с цимбалами в руках, он очевидно напрягся. Внимательно рассмотрел он и лица Агриппы и его спутников. Если бы за этим наблюдателем присматривал собственный наблюдатель, вывод о том, что спутники Агриппы, как и сам Агриппа, ему хорошо знакомы, был бы неизбежен. Казалось, он испытал наслаждение от того, что не ошибся, что пришел туда, куда надо. Мрачное удовлетворение собой самим и достигнутой целью явственно читалось в его лице. А вот к Афру он возвращался взглядом без конца, пытаясь узнать, не узнавая, раздражаясь от того, что не получается узнать. Наконец, озарение пришло к нему, он узнал старика. И оттого просиял, возрадовался.

Стараясь производить как можно меньше шума, молодой человек пополз к Афру. Коснулся колен старика рукой. Предупреждая готовый вырваться крик, прижал палец ко рту извечным жестом, призывающим к молчанию. Потянул с шеи значок — грубый символ солдатского сапога, калиги, вырезанный чьей-то неумелой рукой из серебра. Поманил старика к двери на улицу, выполз змеей из заведения сам, утонул в ночи.

Медленно поднялся страшно взволнованный, трясущийся старик. Стараясь быть незаметным, пошел бочком, бочком, держась стены. Супруга все же уловила некие движения за своей спиной. Обернулась к Афру, недоуменно взглянула. Старик махнул рукой, показывая, что выйдет по своим делам, ей невдомек, что ли, глупой? Она тоже махнула рукой — иди, мол, старый дурак, куда надо, чего и докладываться? Сама догадаюсь…