В это мгновение чья-то рука легла на его плечо. Он услышал тихое: «Не спеши, дружок!»…

Калигула повернулся резко, рука с ножом метнулась вверх, но была перехвачена, зажата в тиски.

Лицо противника бросилось в глаза. Ничем не примечательное лицо. Лицо, как у всех. Но он его знал! Он его помнил!

События прошлого стали мелькать в памяти, одно за другим.

Сын Арминия сражается с ним, Калигулой, на песке возле Большой Клоаки. Трезубец вырван из рук, беснуется толпа в восторге. Неминуемая смерть ждет Калигулу. Нож, пугио, такой же, как тот, что сейчас в руке у Калигулы, вылетает из толпы, вонзается в плечо германца. Незнакомец со средним лицом, лицом как у всех, в одежде легионера, хватает его за руку. Они бегут, бегут к Клоаке. Незнакомец прыгает вниз, Калигула, мгновением позже, с оборвавшимся сердцем, тоже летит вниз. Противный всхлип грязной… нет, не воды, вонючей жижи, в которую он проваливается по пояс. Вспышка огня, от которой режет глаза. Огниво, пиропетра! [171] Что за человек спас ему жизнь? Кто он, готовый ко всему в каждое мгновение?

Картина, леденящая душу. Совсем недалеко от них примостился убитый германцем морячок. Под ним еще чьи-то тела, торчит рука, все еще сжимающая гладиус, нога, обутая в калигу… смрадом разложения несет от них. Повезло, что нырнули они в Клоаку чуть дальше, да попали в гнилую эту жижу. Она, несущая фекалии, смывную воду из терм, прочие «прелести», поспособствовала не сломать руки-ноги при прыжке.

— Что же, юноша, следовало бы поторопиться. Путь у нас с тобою один, вниз, к Тибру. Там и омоемся, если доберемся, — говорит незнакомец. — Подержи-ка, — протянул он свой посеребренный балтеус [172] Калигуле.

Содрал с себя плащ, сбросил тунику, разорвал ее на полосы.

— Закрой нос, — приказным тоном не предложил, велел. — Не задохнись от испарений. Я пойду вперед. Держи ремень за конец, чтоб не потеряться в темноте.

И пошел-поплыл впереди, таща с собой Калигулу. Что это был за путь!

Обо что спотыкались они в темноте, под сводами старой вонючки Клоаки, во что ныряли лицом при падении, чем дышали! Как они шли?! Хорошо, что темно. Хорошо, что не видно…

Услужливая память постаралась забыть этот ужас.

Он и забыл бы, Калигула, да вот же оно, это лицо, что осветилось во чреве клоаки вспышкой огня. Перед ним…

Они выпали из Клоаки в Тибр, и каким это было наслаждением: плыть по течению, подальше от слива Клоаки, попасть в неожиданно холодную, но свежую воду, вдыхать воздух, в котором не было уже смрада, видеть звезды над головой. Кажется, он кричал тогда: «Я жив! Мы живы!».

А этот выбрался на берег, бросил короткое слово:

— Ну, прощай!

Калигула растерялся.

— Возьми свой балтеус! Как ты без него?

Незнакомец рассмеялся в ответ:

— Без ремня, это лучше, чем без головы. Дарю!

Он удалялся, и Калигула успел спросить лишь:

— Как звать тебя? Кого мне благодарить…

Ответа он так и не услышал. И забыл, забыл свое приключение. Мог бы напомнить Агриппа, но веселый друг и учитель, иудейский князек, в те самые дни был упрятан Тиберием в тюрьму. Говорили, за долги. Агриппа хлебал тюремную похлебку, страдал. Калигула сочувствовал, но то, что он сам переживал на Капри, как-то затмевало чужие страдания. Каждую минуту его ловили или пытались ловить. Говорили гадости о его родных, пытаясь вызвать у него вспышку гнева, уличить в сочувствии. Говорили гадости о Тиберии, пытаясь вызвать его на откровенный разговор, и снова уличить, теперь уж в ненависти. Пытались приписать ему попытку заговора, свести с людьми, которые могли бы и даже мечтали поучаствовать в заговоре против Тиберия. Каким-то чудом удавалось ему обойти все расставленные ловушки, каким-то непостижимым путем он догадывался, понимал, отступал, лавировал, уходил…

До сегодняшнего дня. И вот, стоит один на один, лицом к лицу, с Тенью. И рука, в которой оружие, сжата, как тисками, чужой и враждебной рукой. Поймали-таки. Уличили. А ему, кажется, и не страшно. Все равно ему. Знать бы, за дверью ли Тиберий.

— Он там? — в вопросе, кажется, выплеснулась вся ненависть, Калигула почти хрипел.

— Кто? Тиберий? Там. И даже ждет тебя. Главное, что я пущу тебя к нему. Только опусти нож, пожалуйста, не стоит и пытаться убить меня. Я сильнее, ловкости у меня больше будет. Поверь!

Калигула верил. В этом человеке было много жизненной силы, это ощущалось. Гораздо больше, чем знал за собой Калигула.

Руку он отпустил. Противник кивнул головой. Отступил на шаг. Сказал задумчиво:

— Старик, он, конечно, далеко не во всем прав. И, наверно, страна старится вместе с ним, ветшает. И, может, хорошо бы для Рима молодого императора. Все это так…

Глаза на лице без примет смотрели на Калигулу строго, без сочувствия, но и осуждения не было в них.

— Я тебя пущу, раз зван. Только посуди сам, какой из тебя потом император? Император-убийца… кровью запятнан. Если еще в бою, тогда понятно. Ты ведь убивал в бою? В Субуре тебя видел, плохо твоему сопернику пришлось. Но он защищался, по крайней мере. И в силах был тебя убить, тем хуже для него, если не справился. Плохо, конечно, то, что ты сделал, да относительно честно. А тут? С ножом на старика. Я бы подождал, будь я на твоем месте. Ждать-то недолго осталось. Это я тебе говорю, Umbra [173] .

— Ты не на моем месте!

— Это — да! Ну, моих-то не стало, я совсем еще мальцом был. И не на кого пальцем показать, нет виноватого. Разве на Августа только, он ту войну затеял. И Тиберий ее вел, может, надо бы Августа с Тиберием? Молчишь…

Калигула молчал, просто не зная, что сказать. Мучительно хотелось распахнуть дверь, разглядеть Тиберия, всадить нож в его сердце, обрести покой. Именно в таком порядке. И разговоры тут ни к чему.

— Ладно, иди. Да делай, как знаешь. Вспомни только. Предка твоего, в честь которого назвали тебя, тоже убили. Убили, думая, что спасают Рим. Спасли? То-то же! Убить просто, я это умею в совершенстве, ты, наверно, слышал. Только я не хочу. А ты сам решай. Не говори только, что Риму это нужно. Это тебе нужно, да и то… сомнительно. Иди!