Ну что ты с ним будешь делать! Опять он словно бы отбросил меня на исходные позиции, опять я волей-неволей вынужден был думать уже не столько о наступлении, сколько о глухой обороне. Главное же, как-то неожиданно было все это для меня — и сам разговор, и манера Владимира разговаривать. И добро бы, нечего мне было сказать — сколько раз с друзьями велись споры-разговоры о том же самом. Но с друзьями было как-то легко и просто: где что-то скажешь всерьез, где и шуточку подпустишь — совсем другой настрой. Владимир шел, как танк, и все подминал на пути своей мысли, и мои суждения, мои замечания, похоже, были для него не больше, чем ружейная пальба по броне танка.

— Ты что-то нынче больно разговорился. — Валя тоже, видимо, чувствовала, что уж очень серьезно, очень истово относится муж к разговору, словно бы не просто беседует, а работу работает.

— Оно и верно, — согласился Владимир.

Однако же согласиться согласился, но с той же железной серьезностью продолжал:

— А города я бы строил так. Пусть жилые дома будут веселыми, по возможности разнокалиберными и разнообразными. Ну, еще чтоб стояли не обязательно в солдатскую шеренгу. И — достаточно. Главный упор я бы делал на школы, институты, дворцы культуры, театры и другие так называемые общественные здания — они должны украшать город! Не только сами должны быть красивыми и каждое здание наособинку, но и располагаться так, чтобы сообщать красоту всему городу, и жилым массивам в том числе.

Владимир так увлекся, что, должно быть, не заметил, что начинает самому же себе противоречить.

— Какая же особинка в век стандарта? Где тут гарантия от стандарта?

— Да, конечно, гарантии нет, — тяжело вздохнул Владимир.

«Так-то, голубчик! А то уж очень развитийствовался». Я взглянул на Валю, и мне показалось, что она тоже довольна, что наконец-то я припер Владимира к стенке.

— Однако же, если как следует раскинуть мозгой, то можно и гарантии отыскать…

«Вот те на! Припер!.. Нет, Владимир совсем не так прост, как показался. Он парень себе на уме, да еще как на уме-то!»

— Интересно! — я почему-то был заранее уверен, что Владимир хоть и храбрится, но на этот раз не удержится на высоте.

— Интересно! — повторила за мной и Валя.

— Когда стали строить павильоны для сельскохозяйственной выставки, почему-то не построили просто шестнадцать зданий современной советской архитектуры. Сделали павильоны такими, что приходил на выставку грузин — сразу, без подсказки, узнавал свой павильон, приходил карел — тоже узнавал свой с первого же взгляда…

Вот эта манера заходить обязательно издалека!

— А ведь павильоны не копируют старину. Нет, они вполне современны. Особинку им придает национальный элемент… Недавно в той же Карелии, в Петрозаводске, построили прекрасный театр. И прекрасен он именно тем, что это не вообще театр, а театр, который могли построить только в Карелии. Но перетащи его, скажем, в Ереван, и он там будет торчать, как белая или уж не знаю какая еще ворона, потому что армянские архитекторы строят опять же такие здания, которые хороши в Ереване, но никак не прозвучали бы в Петрозаводске… Словом, если мы не хотим, чтобы нас окончательно захлестнула та модерновая волна, которая, как бы это сказать, с нарастающей силой обрушивается на нас с Запада, мы должны ей противопоставить, если говорить про искусство, наше советское национальное — грузинское, украинское, русское. Другого выхода нет. Безнациональный, космополитический абстракционизм в архитектуре, наверное, столь же бесплоден, как и в живописи…

«Вон он куда вел! Петлял, петлял, а смотри-ка, чем кончил! И не так уж все это и наивно, как поначалу могло показаться. Если и спорить — шуточками не отделаешься».

Владимир сидел теперь спокойный, напряжение ушло с его лица: выговорился. Нет, кажется, еще не до дна.

— Впрочем, можно и так сказать, что ломлюсь я в дверь, а она открыта. И армянские и грузинские архитекторы именно так и делают: развивают, и, надо сказать, успешно развивают, свои национальные традиции. Про Эстонию и Литву и говорить не приходятся. Вот только что-то у нас, россиян, это мало заметно: мы все еще вроде бы стесняемся своего первородства, все еще боимся, как бы нас в национальной узости или каких других грехах не обвинили. Хотя чего бы, спрашивается, бояться, если сама жизнь показывает: что крепко связано с прошлым и настоящим — не будет выглядеть смешным и в будущем.

Так неожиданно и — если уж откровенно — ново для меня это было, что я все еще не мог собраться с мыслями. И, должно быть, из желания как-то выручить, поддержать меня, Валя сказала:

— Послушать тебя — уж больно мрачная картина получается: и это не так и то на этак.

— Ну что ты, как раз наоборот, — засмеялся Владимир. — Картина получается вполне оптимистическая. То рушили памятники архитектуры, на их месте строили серые коробки и считали, что это очень революционно, что так и надо. Сейчас мы, правда, тоже еще не всегда бережны к старине и коробок еще порядочно строим, но уже не говорим, что так и надо. Сейчас мы все чаще задумываемся над всем этим — да вот хотя бы наш разговор тому пример, — а если начали задумываться — что-нибудь придумаем. Обязательно придумаем!

Тут Владимир слегка прижмурился, словно бы хотел вот сейчас же что-то придумать, а может, уже и придумал, да не знает, говорить или не говорить.

— Сейчас мы другими глазами глядим на прошлое. Глядим с интересом, с добром и любовью. Для кое-кого это даже становится уже чем-то вроде моды. Моды на русское… Блок любил Россию, однако говорил: «Тебя любить я не умею и крест свой бережно несу…» Есенин тоже писал, что «к тебе я любовь берегу…». Некоторые же молодые поэты прилюдно клянутся в своей любви к России налево и направо и «встромляют» это слово в свои стихи к месту и не к месту. Ну да ладно, будем надеяться, что если мода со временем и пройдет, то любовь к России останется. И вот эта… ну как бы сказать… возвратная любовь, та любовь, с какой мы глядим теперь на Суздаль и на Кижи, может стать… э, не побоимся громкого слова: может стать великой силой. По моему разумению, она в той же архитектуре может дать куда больше, чем погоня за так называемым современным стилем.