Но что сделал затем Анохин? Анохин деловито закинул винтовку за плечо и понес на передовую.

Впрочем, когда они вступили в узкую лощину с чахлыми кустиками ивняка по краям, Александр Дмитриевич и сам взвалил на себя винтовку (он подобрал ее возле убитого бойца). Но взвалил, конечно, отнюдь не из соображений хозяйственной озабоченности. Кругом все гремит, грохочет, пули свистят над головой, а у тебя всего-навсего игрушечный пистолет. Ну как тут не ухватиться за винтовку!

Зимы в лощине нет. Зима не успевает засыпать лощину снегом. Валяются убитые, раненые.

– Долиной смерти идем, – пояснил Анохин. – Но главные бои там, – он указал на опушку леса на горизонте. – За противотанковый ров. А это подход – и он, гад, день и ночь лупит. Много тут народушку полегло.

Из-за поворота показались раненые. Трое. Бредут след в след. Первый в валенках, и, несмотря на грохот кругом, было слышно, как под ногами его чавкает черное крошево.

– Ну как, товарищи, – спросил бодрым голосом Анохин, – всыпали немцу?

– Ему всыплешь. Он, сволочь, во рву окопался, а ты на брюхе к нему по голому болоту: каждая кочка срыта…

Анохин достал из сумки газету.

– Вот, товарищи, наша боевая армейская. Свежая.

– Эх, – вздохнул раненый в валенках. – Бумажка-то свежая, да что в нее завернуть? – И он с намеком посмотрел на Александра Дмитриевича.

Александр Дмитриевич вынул изо рта окурок. Это было последнее, что осталось у него от двух заверток, отсыпанных ему бойцами заградотряда.

– Да, – сказал мрачно второй раненый. – Думал, хоть на передовой накурюсь досыта да нажрусь. Хрена с два! По сухарю мерзлому в зубы воткнули – штурмуй немца.

– Ты из какой части? – вдруг строгим, не своим голосом спросил Анохин. – Откуда у тебя эти разговорчики?

– Да я что, товарищ командир… Я ведь это к примеру…

– Ладно, иди, – сказал Анохин. – Да когда до госпиталя доберешься, почитай нашу армейскую. Там все объяснено насчет положения.

А когда раненые остались позади, Анохин, все еще хмурясь, сказал:

– Политико-воспитательная работа у Андронова хромает. Надо будет подсказать.

Кустики – все-таки защита – кончились. На мгновенье Александр Дмитриевич увидел черную, распаханную войной равнину, белое пятно зимнего леса, опаленного красными вспышками. Разорвавшаяся вблизи мина засыпала его землей. Пригибаясь, тяжело дыша, он нырнул вслед за Анохиным в траншею.

Рядом с этой траншеей была еще траншея, потом траншеи соединились вместе, потом распались на бесконечное множество разных ходов сообщений. Но Анохин шел уверенно. Он тут был свой человек. И среди бойцов и командиров, которые попадались им навстречу, у него оказалось немало знакомых.

– А, товарищ младший политрук, опять к нам со своим бумажным войском!

– А центральных газеток нету?

– А правда это, нет, говорят, зоосад бомбой накрыло и все звери разбежались? Льва на Невском видели?

– А как насчет хлебной прибавки в городе? Всё сто двадцать пять?

В узком проходе, у землянки, где раненым оказывали первую помощь, они натолкнулись на фотографа армейской газеты – худющего небритого еврея в очках.

Фотографу не удавалось сделать нужный снимок. Он хотел, чтобы раненые улыбались, а те не улыбались.

– Товарищ Кац, да что вы ерундой занимаетесь! – сердито кричала ему маленькая санитарка.

– Надо, надо, Марусенька. Понимаете – надо.

– Да как же им улыбаться!

– Ну, это же очень просто. – И далее Кац показал, как надо улыбаться. Он медленно приподнял свою вздрагивающую голову и разлепил посинелые губы. Получился жуткий оскал живого мертвеца.

– Ну, это уже черт знает что, – сказал Александр Дмитриевич, когда они отошли от землянки. – Вы хоть бы ему сказали.

– Нет, товарищ Сойманов, – убежденно возразил Анохин, – правильно делает Кац. Нельзя давать пищу врагу.

– Да при чем тут враг?

– А как же. Гитлер да Геббельс колченогий и так на весь мир кричат: вот, мол, Ленинград при последнем издыхании. А мы, выходит, сами материальчик им в лапы. Нельзя.

Спорить с Анохиным было бесполезно. Анохин все соизмерял самыми высокими категориями.

Горюнова, командира батальона, они нашли на КП. И тут Александр Дмитриевич первый раз увидел, как руководят боем. Раньше он был убежден: война это сплошная неразбериха, сплошной хаос, которым невозможно управлять. А все эти умные писания насчет мудрых военачальников создаются потом, задним числом, когда отгремят пушки. По крайней мере, за все то время, что он был в народном ополчении, ему ни разу не довелось ни на себе, ни на своих товарищах ощутить направляющую руку сверху. Бег по болотам, по лесам, подрыв на собственных минах, вечный страх оказаться в окружении…