На улице кончался серый ленинградский денек. Густо шел снег. Он поднял воротник, вышел к Неве.

Какой-то человек вынырнул из снежной замяти и попросил у него прикурить. Александр Дмитриевич достал спички. Вспыхнул огонек, осветив красные короткопалые руки, сложенные ковшиком. Потом он увидел лицо, склонившееся над спичкой. Красное, белобрысое, с острыми скулами.

Он проводил взглядом человека, пока тот не скрылся из виду в снежной замяти, посмотрел вокруг, и ему стало не по себе.

Да, удивительно, как пересекались их дороги.

Была весна. Играло солнце. Ладожский лед шел по Неве. И на душе у него тоже была весна: его только что приняли в Союз писателей. И как раз в то самое время, когда он стоял, опершись руками о гранит набережной, и пьяными глазами смотрел на реку, его окликнули:

– Товарищ Сойманов?

Он оглянулся. Боже ты мой! Да нет, не может быть. Гимнастерка комом, до колен, на плечах обвисла, точно с чужого плеча. Кирзовые стоптанные сапоги. Но такое сияние в рыжих глазах!

И рот стальной до ушей.

– Читал, читал вашу книгу. Навылет бьет.

– Ну а ты как, Анохин? О, да ты, я вижу, нахватал… – На груди у Анохина два ордена Красной звезды, «Отечественная война», медали.

– Есть маленько. Кое в каких переделках побывал. – (Александр Дмитриевич не спрашивал: раз уж Анохин так говорит, то, значит, и в самом деле, жарковато было.) – Но главное-то, товарищ Сойманов, я красную книжечку себе вернул, – и Анохин, застенчиво улыбаясь, провел рыжей рукой по карману гимнастерки. – А я тогда уж думал, с эдакой политической ошибкой мне капут. Ведь вот что прохлопал. Страшно подумать. У нас до войны политрук запятую в речи вождя пропустил – строгача дали. А я-то что? Ужас.

– Ну а в газету не тянет? Не думаешь возвращаться?

– Да что вы, товарищ Сойманов? Я в газете.

– В газете?

– Ну а как же? Сразу после войны. – По лицу Анохина прошла тень неудовольствия. Что, мол, за вопрос? Как же он да вне газеты!

– И опять на информации?

– На информации. Трудно вот только, товарищ Сойманов. Раньше, бывало, в войну, все ясно: в бой идем. А теперь, брат, задачи другие. Воспитание. Подход надо. И солдат пошел – ого – грамотный. Ну, ладно, товарищ Сойманов, зарапортовался. Я ведь, это, в часть бегу. – И Анохин переступил с ноги на ногу.

– А Ленька как? Растет? Анохин так весь и просиял.

– Растет. Такой, брат, критикан – меня ни во что. А сочинения пишет! Ну, просто талант, товарищ Сойманов. Даже эта художественность намечается. Может, писатель еще выйдет. Вот только насчет жильишка у нас с ним худовато. Старую комнату разбомбило. Ну да ничего, – сразу взбодрился Анохин. – Кончим восстановительный период, тогда и мы с Леонидом устроимся.

Тут уж Анохин окончательно поставил точку – протянул руку и побежал, слегка наклонившись вперед и шаркая кирзовыми сапогами, все такой же неутомимый хлопотун и работяга. И та же кирзовая сумка болталась у него сбоку, и, наверно, тот же «Краткий курс» был в этой сумке.

И была еще одна встреча у них – в день смерти Сталина. Тот, кто пережил этот день, запомнил его, конечно, на всю жизнь. Тоска невыносимая. Казалось, все рушится. Сама жизнь лишилась всякого смысла. И именно в этот день хотелось быть в родной семье, почувствовать плечо тех, с которыми прошел всю войну.

Отделы редакции пустовали – все были на траурном митинге. И только один Анохин находился на своем посту – для него и в этот час нашлась работа.

Со стены из траурной рамы на Анохина глядел человек с жесткими усами, а он стоял за столом, клеил макет газеты и плакал.

Увидев Александра Дмитриевича, он поднял на него мутные красные глаза, заширкал распухшим носом.

– Как будем жить-то, товарищ Сойманов? Александр Дмитриевич сел к столу и тоже заплакал.

Из редакции выходили служащие, гражданские, военные, – рабочий день кончился.

Александр Дмитриевич поднялся по лестнице на второй этаж и оказался в длинном глухом коридоре. На стенах – знакомые фотографии: видные газетчики, журналисты и писатели на войне. На одной фотографии была и его персона – «наш корреспондент на передовой среди бойцов». А вот Анохина – он это знал – тут не было.

Александр Дмитриевич прошел к замредактора.

– А, тебя-то нам и надо. Получил нашу депешу?

– Какую депешу?

– Ну получишь. Только чур – не отказываться. Дата крупная. Сам знаешь.

Александр Дмитриевич понял: речь идет о привлечении его к работе над праздничным номером, посвященном снятию блокады Ленинграда. Но сейчас ему было не до этого. И он, не зная, как заговорить о том, ради чего пришел сюда, начал издалека:

– Слушай, я все хочу тебя спросить… Вы, газета, не интересовались делом сына Анохина?