Илья осторожно украдкой переговаривается со своими: «Ночью уходим, быть настороже: слежка».

Дотянули до вечера. Глухо пронесся слух: готовится облава. Местные разошлись: потому ли, что их распустили до утра, или, чтобы не попасть в перепалку? Товарищи проскользнули на окраину. Лаписа прихватили с собой. «Для совещания».

Выбрались, прилегли в канаву. Темно, в двух шагах ничего не видно. Их четверо. Илья предлагает:

— Сейчас же уходим. Выступим не здесь, — в другом месте.

Пашет поддержал:

— Идем, конечно, надо начинать самим.

Борька тоже рвется к делу. Лапис молчит. Он тоже согласен.

Крадучись поднялись в черную, пересохшую колючую степь. Холодный, резкий ветер заставлял их гнуться, с’еживаться. Шли быстро, опасаясь погони; шли между шахтами, не зная, куда скрыться от зарева огней: по обе стороны неподалеку высились, как вулканы, черные горы, а по их склонам скатывались и взбегали языки огней — то горела порода, выброшенная из недр. Лапис говорит, ветер срывает звуки его слов, уносит вдаль. Нужно осторожней проходить между шахтами: везде — стража, может заметить и начать преследовать.

Илья мерз в своей рубахе. Обрез тяготил его. Взять у Лаписа наган (дал ему в поселке, чтоб не подозревал, что ему не верят).

Сказал, стараясь пересилить ветер. Обменялись. Сунул наган за пояс — неудобно, выпадает, одежда из мешка мешком путается. Он беспрестанно поправляет его, одергивает рубаху — наган все вываливается. Сунул его в карман, в руке поддерживает, чтоб не оттягивал. Вспомнил, что не знает — самовзвод или простой. Чуть нажал — что-то рвануло, оглушило, — и пламя охватило его ногу.

Затушил руками — и к Лапису:

— Зачем взвел курок? — и унеслись по ветру слова, мертвые, сухие, как осенние листья…

Тот перетрусил — и залепетал:

— Опасно же, я и взвел…

— Да ведь за полверсты шахты… — и застыло в ушах: за полверсты….

Он не волновался, не возмущался, но еще острее почуял, что Лапис — провокатор, что в Лозовой-Павловке для них готовилась мясорубка и теперь, когда Лапис сам оказался в плену, — попытался убрать его. Выстрел был счастлив для Ильи: пуля прошла вдоль ноги, когда она была вытянута. Ранил бы себя — и погиб: нести — нельзя, лечить — негде.

Нужно, чтобы не улизнул этот Лапис. Он должен провести их до железной дороги, а там они ориентируются сами. Обещает дать Илье брюки, когда дойдут до будки, где живет его дядя.

До глубокой ночи бродили в пустынной степи.

Спотыкаясь, перешли рельсы железной дороги. Лапис предлагает обождать, пока он сходит в будку, спросит, нет ли кого подозрительного, потом принесет брюки. Илья возражает:

— Ждали они тебя: важная птица. Сходи с Борькой. Да оставь тут обрез: что тебе им делать.

Ушли. Тихо. Темно. Вдали светятся ласково, маняще, тепло огни у Алмазной.

Прилегли за штабелями шпал. Илья тихо говорит:

— Что будем делать с Лаписом? Провокатор. Как бы не удрал. Я Борьку толкнул, но догадался ли он.

Тихие шаги. Окликнули. Борька. В руках — брюки. Лаписа нет. Он сказал, что спросит у дяди о ночлеге для них.

Тихо советуются. Илья возмущается, что упустили, не расправились. Борька сорвался: «Я пойду», — и скрылся в темноте.

Лежат на колючей высохшей траве. Ждут. Ветер шумит, пронизывает.

Подошел Борька, тревожно поднимает:

— Пошли. Удирать нужно. Я — к домику, а от него тень метнулась. Я окликнул — не отозвался. Думал, что показалось. Постучал, спросил — говорят, только что ушел, а куда — не сказал. Скорей пошли, пока не накрыли.

Разошлись. Пашет — на Алмазную, чтобы там обогреться, закусить, — и катить первым поездом на Ханженково.

Илья с Борькой отправились пешком до Дебальцево, верст за пятнадцать. Обрез бросили: днем с ним нельзя ходить. Набрели на глухой раз’езд. Забрались в загородку, улеглись на цементный пол, свернулись по-собачьи.

Часа три возились на каменном леденящем полу в дремоте, в темноте, тщетно стараясь укрыться от пронизывающего осеннего ветра.

Выехали в Ростов вместе с Дуней, вчетвером.

После ухода их, бабы подняли вой обманувшихся в расчетах, потерявших жирные куски ёдова. Они вопили на весь поселок, бегали из хаты в хату, искали вожделенных подпольников, у которых неиссякаемые источники денег, не находили их и, остервенело потрясая в пустой след кулаками, кричали, что их обманули, что им не заплатили.