Я кое-что слышал и об этом. Но веселая Юльхен [53] не походила на свою мать. Это ему так казалось.

— Я люблю этот город, — продолжал Брамс, — как иные музыканты любят Вену. Для меня Лейпциг вдвойне священен [54] .

— Я живу здесь более полувека, — сказал я.

Брамс зорко посмотрел на меня и отвернулся.

— Вы могли бы написать книгу о Шумане, — сказал он немного погодя.

— Я уже сделал это.

— Вот как?

Мы некоторое время прошли молча.

— Должно быть, печальная книга…

— Я всегда думал, что человек сильнее своей судьбы.

— В каком это смысле? — спросил Брамс.

— В том, что он побеждает ее. Я не могу вспоминать Шумана несчастным, разбитым, особенно после одного случая.

Брамс снова внимательно посмотрел на меня, но не спросил, какой это был случай.

Город спал в лунном сиянии. В школе святого Фомы светилось единственное окно. Была ли это комната регента, готовящегося к завтрашней спевке, или спальня мальчиков-певчих, до сих пор не уснувших? Так странно было думать, что именно в этом городе более ста лет назад жил тот, кто написал «Страсти по Матфею».

— А что будет через пятьдесят, через сто лет? — спросил Брамс, словно угадывая мои мысли. — Родится ли на этой улице новый гений?

— Почему именно на этой улице? — спросил я. — Не все ли равно где? Пусть родится в любом уголке земного шара.

— Ну, все-таки… — сказал Брамс.

— Да и что гадать о будущем, если еще сегодня мы видели такое созвездие талантов.

Эти слова могли польстить Брамсу, потому что недавно исполнялось его трио вместе с квартетом Грига. Но ничто не могло вывести его из меланхолии. Он простился со мной у входа в гостиницу, а я еще некоторое время бродил по улице в тишине.

Случай, о котором я не рассказал Брамсу, отчетливо припомнился мне.

Не знаю даже, можно ли назвать это случаем…

В пятьдесят шестом году я узнал о безнадежном состоянии Шумана и поспешил в Эдених. Я не ожидал, что меня пустят к Роберту: туда нет доступа даже для Клары. Я хотел только поговорить с заведующим лечебницей — доктором Рихардом.

Но я не застал его, а помощница доктора, сиделка, сообщила мне о больном:

— Он, слава богу, не в таком положении, которое опасно для других. Если хотите знать, он мало изменился. Только что не любит говорить. — Неожиданно она прибавила: — Раз уж вы приехали сюда, я, так и быть, разрешу вам украдкой заглянуть к нему и удалиться. Он не услышит. Он не слышит ничего, кроме тех звуков, которые его преследуют. Вы немного постоите и уйдете.

Я поблагодарил за это позволение проститься с ним издали.

— Приходите через час, я провожу вас.

Я удалился. Но через час, когда пришел срок явиться туда, я не пришел. Не потому, что боялся. Ведь она сказала, что он не очень изменился.

«Но, — думал я, — к чему? Он не увидит меня. И не узнает. А я помню его таким, каким он был в свои цветущие годы. Пусть это впечатление и останется».

Я провел некоторое время в гостинице. Башня лечебницы была видна из моего окна, совесть меня терзала. «Как же так, — говорил я себе, — ты считаешь его мертвым, а он здесь, совсем близко».

Чтобы не видеть башню, я вышел из гостиницы. Медленно добрел до конца улицы и вышел в поле. Майский день сиял во всем великолепии. Весенний простор открылся передо мной, всюду чувствовалась жажда жизни.

Вероятно, оттого, что я с детских лет занимаюсь музыкой, я часто слышу мысленно то, что мне знакомо. Звуки всплывают неожиданно и сливаются со зрительными впечатлениями, с пейзажем. И теперь мне слышалось: что-то переливается и звенит в воздухе. Стоит мне дать себе чуточку воли, и я узнаю эти звуки, они уже несутся издалека, наплывают со всех сторон.

Я узнал их: то был финал фортепианного концерта Шумана, который я слыхал столько раз в исполнении Клары. Ликующий, радостный, как сама природа, он неумолкаемо звенел, и его ритмические перебои только усиливали ощущение свободы, жизни. Всюду — в высоте неба, в необъятности горизонта, в яркой зелени травы, — во всем было соответствие, подобие, согласие с теми звуками. И это было подлинное свидание с другом моей молодости.

Стало быть, это могло и повториться. Меня поразила мысль, что подобные встречи с Шуманом могут быть гораздо полнее, чем воспоминания о нем, потому что в музыке он оставил больше, чем самого себя. А главное, эти встречи возможны для многих: стоит лишь проиграть, прослушать, вспомнить…

Когда я вернулся в гостиницу, оказалось, что дилижанс уже прибыл. Надо было торопиться. Взглянув в последний раз на башню Эдениха, я почувствовал мгновенный укол в сердце. Но я ни о чем не пожалел.

Двое молодых людей шли по садовой дорожке.

— Итак, ты задумал повесть о Шопене? — сказал один из них. — Увлекательная задача!