«Так вот как оно бывает! Впрочем, мы с ней такие разные!»

А у Ганса был такой же солидно-благодушный вид, как и всегда. И Козима представляла себе его приблизительный разговор с Листом, который мог состояться за два месяца до того.

— Ты что-то грустен, мой мальчик. Я замечаю это в последнее время. Может быть, Козима тебя обижает?

— О, что вы!

— Она ведь умеет обижать, не правда ли?

Ганс молчит.

— Скажи по совести: как ты к ней относишься?

Ганс краснеет:

— Ведь вы знаете…

— По правде говоря, нет. Но если ты предложишь ей руку, я думаю, она не будет против.

— Вы были всегда так добры ко мне…

— Видишь ли, она незаурядный человек, но мятущийся, трудный. И мне кажется, что ты со своим спокойствием и уравновешенностью как раз к ней подходишь.

Ганс опускает глаза и повторяет:

— Вы были всегда так добры ко мне.

Какая двойственная фраза! Что она означает? «Вы были всегда так добры ко мне и теперь даруете мне счастье, благодарю». Или: «Вы, право, „слишком балуете меня, будьте же добры и впредь: не накидывайте мне петлю на шею!“»

Но отец истолковывает слова Бюлова лишь в одном смысле. И все решено.

И вот уже два года прошло.

— Тебе холодно? — спросил Бюлов.

— Нет. Или… да.

— Тогда вернемся в гостиницу.

— Нет, все-таки Вагнер ужасен. Пользоваться чужим гостеприимством и вообще чужими услугами…

— Ты сегодня говоришь не то, что думаешь.

— Говорят, он мелочный, злой, завистливый. И страшно неблагодарный.

— Это говорит твоя мачеха, княгиня Витгенштейн.

— Сама знаю, как ее зовут. Незачем называть еще и титул.

— Она просто завидует Вагнеру. Ей кажется, что его слава затмевает славу Листа. И ей ли судить о таких людях?

— Пожалуй, мне действительно холодно.

— Так вернемся… И что можем мы, маленькие люди, знать о гениях?

— Почему ты говоришь: «мы»? Ты считаешь себя маленьким человеком?

— Все, знаешь ли, относительно.

— Не смей называть себя так! Ты выдающийся музыкант! Я не хочу быть женой маленького человека!

— Я — исполнитель. По сравнению с такими величинами, как Лист или Вагнер…

— Как же ты посмел жениться на мне?

— Козима, что с тобой сегодня?

— Я знаю, — запальчиво продолжала она, — ты скажешь: «Ну, а ты сама? Ты даже по сравнению со мной, „маленьким человеком“, ничтожество! Никаких талантов! И даже красоты нет. Обыкновенная дурнушка, навязанная мне твоим отцом. Бландину небось не предложил мне!»

— Козима!..

— А разве она не нравилась тебе раньше?

— Ты знаешь, что она была равнодушна ко мне.

— А ты к ней?

— Право, с тобой невозможно разговаривать!

Козима заплакала, но скоро взяла себя в руки.

— Я что-то нервничаю сегодня.

— Тебе холодно.

— Мне всегда холодно.

— Мне жаль, что я тебя расстроил.

— Вовсе нет. Видишь ли, Вагнер порядочный выдумщик. И эту Матильду он придумал. Никого не было, кроме этой глупой Минны.

— Нет, Матильду он не придумал.

Козима встала:

— В самом деле, пора вернуться. Я проголодалась. А ты?

— Нет, — ответил он грустно.

Но поднялся, укутал плечи Козимы спадающей мантильей и последовал за ней, прислушиваясь к песне гондольера, доносящейся издалека.

В то время как Козима думала о художнике, который сумеет описать нелюбовь, Вагнер доигрывал последние аккорды «Тристана». После ухода молодых гостей он с нетерпением взялся за партитуру.

Перед ним расстилалась широкая спокойная лагуна, уже потемневшая. Только фонарики гондол блестели и двигались в разные стороны. Огонек свечи колебался, ноты на столе были слабо освещены. Но Вагнера это не останавливало. Он писал бы и в темноте.

Вдохновение приближалось, и он уже забывал и не помнил, что было недавно, как прошел этот день. Он провел его где-то в Бретани, в угрюмом замке, где верный оруженосец, еще не старый человек, приютил младенца. Сироту назвали Тристаном [153] потому что он был рожден в печали: его мать умерла, едва дав жизнь сыну, а отец не вынес разлуки с любимой, убил себя. Так две сестры — Любовь и Смерть, обе рядом, — стояли у колыбели Тристана, запомнили его и удалились, чтобы через двадцать лет явиться к нему снова.

Ласковый венецианский день был хорош, но Вагнер не замечал синевы неба. Северная буря была ему роднее, чем свет Венеции, и добрый воспитатель Тристана ближе, чем любой друг. И, когда появился этот приятный Ганс Бюлов с его ершистой злюкой-женой, Вагнер принял их приветливо, но говорил не с ними, а со своими образами. Так безумный свободно обращается к своей галлюцинации в присутствии посторонних. Но безумные очень хитры: никто не догадывается о присутствии невидимого собеседника. Бюлов и носатая дочка Листа были уверены, что хозяин в восторге от их общества, а он в это время обучал Тристана философии, читал ему стихи, а потом садился за рояль и играл, когда становилось невмоготу и слова изменяли ему.