— Алекс, — прошептал я.

— Алекс, значит.

— Полностью — Александр.

Он цокнул языком и вздохнул.

— Кто твой отец?

— У меня нет отца.

— Непорочное зачатие? Иди ты!

К счастью, шутку я понял. Он имел в виду, что я появился на свет, как Христос, — не в результате полового сношения, которое в Библии считается ужасным грехом.

— Я не это имел в виду. У меня, конечно, был отец, но мама не знает, кто именно. Зачатие было нормальным, порочным, — объяснил я и, подумав, добавил: — Оно случилось где-то в районе Стоунхенджа.

— С твоей мамой, похоже, не соскучишься.

— Она теперь блюдет целибат.

— Потрясающе, — прокомментировал старик. — Ладно, хорош сотрясать эфир. Как звать твою маму, парень?

— Ровена Вудс.

Он недоуменно моргнул, помолчал, а затем снова издал этот свой смешок, похожий на лай.

— Ядрена кочерыжка! Так ты тот самый парень?

Должен признаться, это была довольно распространенная реакция.

Старик между тем склонил голову набок и с любопытством разглядывал белый шрам на моем правом виске, где не росли волосы. Я терпеливо ждал.

Он вздохнул и снова покачал головой.

— Ладно, где твоя мама? — спросил он. — Дома?

— На работе.

— Хорошо, во сколько она заканчивает?

Я посмотрел на россыпь осколков на грядках и сжал зубы.

Я должен кое-что объяснить.

Было две вещи, о которых маме в ту субботу знать ни в коем случае не полагалось. К сожалению, именно эти две вещи, и только они, могли послужить мне оправданием, тогда как любое другое прозвучало бы неправдоподобно.

Во-первых, я не хотел, чтобы мама узнала, кто меня травит. Пока я молчал, оставалась надежда, что мои мучители отстанут от меня из страха разоблачения. Молчание обеспечивало мне безопасность на ближайшие недели или даже месяцы. Разбитая теплица — это был серьезный козырь. Он позволял мне надеяться, что мои мучители переключатся на какую-нибудь другую жертву.

Во-вторых, я не собирался рассказывать маме про приступ. Я рисковал потерять с трудом обретенную свободу, а узнай мама, что эпилепсия нисколько не отступила, — и все, пиши пропало, меня опять посадят под круглосуточный надзор. Я лишился бы своих суббот и воскресений, а также свободного времени после уроков. Мама не поверит, что приступ был просто эпизодом и бояться нечего, и сделает вывод, что прием лекарств и медитация перестали мне помогать.

Получалось, что факты в свою защиту я раскрыть не мог, а оставшиеся выглядели так: проникновение на частную территорию, разбитая теплица и отсутствие смекалки, позволившей бы мне скрыться с места преступления.

Мама была в отчаянии.

— Лекс, ну как ты мог?!

— Я же говорю, это был не я!

— Разве этому я тебя учила? Разве воспитанные мальчики занимаются бессмысленным вандализмом? Я-то думала, ты растешь вежливым и добрым человеком! И знаешь, что врать нехорошо! И что у тебя есть принципы!..

— У меня есть принципы!

— Твои поступки говорят об обратном.

— Но это не мои поступки!

— Да, ты это повторяешь в десятый раз, и я ужасно хочу тебе поверить, но факты не в твою пользу.

— Ты просто меня не слушаешь.

— Назови имена своих сообщников. Обещаю, что выслушаю их с удовольствием.

— Мы не сообщники! И я за них не в ответе!

— Но ты их защищаешь! Значит, сообщники. Значит, в ответе.

Я сжал кулаки от беспомощности. Логика у мамы была железная.

— Так кто они? — повторила мама.

— Я же говорю: просто мальчишки.

— Лекс, я хочу знать имена.

— Какая разница, как их зовут? Важно, что виноват не я.

— Если ты не признаешься, как зовут твоих дружков, значит, ты соучастник преступления, вот и все.

— Они мне не дружки! Почему ты не понимаешь, что я говорю?

— А почему ты не говоришь, как их зовут?

— Погадай на картах, пусть они скажут, — буркнул я.

Мама замолчала и несколько секунд задумчиво смотрела на меня. Взгляд ее перестал быть сердитым и стал невыносимо грустным.

Я уставился в пол. Пятиминутный спор все поставил с ног на голову: начав с отстаивания своей невиновности, я уже чувствовал себя преступником.

— Я тебе сейчас кое-что скажу, Лекс, — снова заговорила мама. — Не уверена, что ты воспримешь мои слова правильно и вообще меня услышишь, но хотя бы попробуй. Мне бы хотелось, чтобы ты как следует подумал, прежде чем отвечать.

Айзек Питерсон — очень старый человек, беспомощный и не совсем здоровый. И у него в целом мире — никого. Только представь себе, каково это!..

Попытка пробудить во мне чувство вины — понятная, но не слишком действенная: я же видел, что никакой мистер Питерсон не беспомощный. Ну да, из-за хромоты он не мог бегать бегом, но это не делало его инвалидом. Кроме того, какой же он старый? Он, конечно, почти вдвое старше мамы, но разве можно его сравнивать с настоящими стариками? С мистером Стейплтоном, к примеру, которому скоро сто лет. Но тот факт, что мистер Питерсон был один как перст, действительно произвел на меня впечатление. Он превращал набег на теплицу в бесчеловечное преступление.