Охренеть, — написал мистер Питерсон.

— Явно не сарай.

Ни в коем случае.

— Кажется, герр Шефер серьезно отнесся к вашим пожеланиям.

Или у него своеобразное чувство юмора.

Мой номер располагался напротив. Он числился как стандартный, но в данном случае «стандарт» выступал условной категорией. Он выходил не на озеро, в нем не было балкона, и размером он был примерно на треть меньше, чем хоромы мистера Питерсона, но в остальном особой разницы я не заметил. Массивное кресло, обитое ярко-красной тканью, ванная комната, письменный стол темного дерева с настольной лампой. Стилизованный под старину дисковый телефонный аппарат и тут же — двадцативосьмидюймовый настенный телевизор с плоским экраном, принимающий французские, немецкие и итальянские каналы, а также МТБ, Си-эн-эн и новостной канал Би-би-си. В тумбе стола, сразу под сейфом, скрывался мини-холодильник с четырьмя маленькими бутылочками красного вина. Мне пришлось переместить их в платяной шкаф, а на их место поставить шесть банок колы.

Мы поужинали, и я ушел к себе в номер. Часы показывали половину одиннадцатого по центральноевропейскому времени. Я позвонил Элли. Она была в своем репертуаре:

— Блин, Вудс! Я же просила мне не звонить!

Ничего другого я не ожидал.

— Ты просила не звонить, пока я не поговорю с матерью, — напомнил я. — Я поговорил.

— Да уж, я в курсе, — отозвалась Элли. — Я ее за руку держала, пока вы говорили.

— Я же предупреждал, что это плохая идея.

— Плохая идея — что ты смылся. Она только час назад из дома вышла, все не могла успокоиться. Даже салон сегодня не открывала…

Новость меня ошарашила. В некотором смысле она подействовала на меня сильнее, чем пять минут непрерывного плача. За последние семь лет мама не пропустила в салоне ни дня, а до этого закрывала его всего раз — после того, как в меня попал метеорит.

— Она не может гадать, — продолжила Элли. — Карты с ней больше не говорят.

Я потрясенно молчал.

— Вудс, где ты там? Не вздумай бросать трубку!

— Так это вроде ты не хотела разговаривать…

— Не цепляйся к словам! Лучше слушай и не перебивай. — Она понизила голос. — Полиция приходила.

— Полиция?..

— Да. Несколько часов назад. Задавали кучу вопросов. Похоже, ты влип не по-детски.

Я чуть ли не физически ощутил, как тяжело проворачиваются в голове мысли.

— Она что, вызвала полицию?

— Кто?

— Мать.

— Вудс, не будь идиотом! — Я представил себе, как Элли закатывает глаза. — Твоя мама не вызывала полицию! Как ты мог подумать такое?

— Я не знаю, что думать.

— Ах, не знаешь? А может, напряжешься? И перестанешь изображать из себя идиота?

— Ну, извини, — сказал я.

— Полицию вызвали из больницы.

— Что они сказали?

— Ничего, только вопросы задавали. Например, как у тебя с головой. Куда ты мог рвануть. Чем занимался в последнее время. Заставили показать твою дурацкую записку.

— Они читали мое письмо?..

— Говорят тебе, не перебивай! Конечно, читали! И унесли с собой. Сказали, что это «улика». И что дело серьезное. Судя по тому, что там написано.

— Как смог, так и написал.

— Я-то понимаю. Твоя мама до какой-то степени тоже. Но любой чужой человек… Блин, Вудс, ты что, сам не въезжаешь? Можно подумать, эту записку писал Ганнибал Лектер. Нельзя же вести себя так, чтобы тебя принимали за отморозка!

— Я не отморозок, — сказал я. — Ты же знаешь.

— Я-то знаю! А полиция — нет. Они решили, что ты — бесчувственный истукан. Спрашивали, кто может на тебя повлиять. Хотят напечатать призыв. Ну, знаешь, типа если машина кого собьет, а водитель скроется… Или когда ребенка похитят… Уговаривали твою мать, чтобы она через газеты попросила тебя вернуться домой.

— Она согласилась?

— Не знаю. По-моему, она еще не врубилась, что к чему. Но сдается мне, в полиции ждать не будут. В смысле насчет обращения. Ты же их знаешь. И врачи не лучше. Им всем главное — свою задницу прикрыть. И изобразить бурную деятельность.

Я немного подумал.

— Ничего, если я завтра позвоню?

— Да уж позвони! — Элли вздохнула. — Раз уж с матерью говорить не хочешь, хоть со мной поговори.

Она отключилась. Элли любой разговор заканчивала вот так — резко, словно обрубала. Только в эту минуту я понял, до чего устал. Завод, которого хватило на сорок часов без сна, кончился мгновенно. Я опустил телефонную трубку на рычаг и как был, в одежде, плюхнулся на неразобранную кровать. Снов я не видел.

На следующий день мы с герром Шефером, как и договаривались, встретились в баре отеля в десять утра. Впоследствии он признался, что за несколько дней до процедуры старается лично знакомиться с каждым пациентом. За двенадцать лет работы в данной области он помог уйти из жизни в Швейцарии тысяче ста сорока семи иностранцам (мистер Питерсон должен был стать тысяча сто сорок восьмым), и предварительно не виделся лишь с теми, кто этого категорически не желал.

Герр Шефер оказался личностью во всех отношениях куда более внушительной, чем я ожидал. Высокий, хорошо сложенный седовласый мужчина лет шестидесяти, он носил очки в массивной оправе, из-за которых смотрели строгие карие глаза. Они оставались серьезными, даже когда он говорил о пустяках. На нем был темно-серый костюм с синим галстуком. Его рукопожатие оказалось точной копией моего: два энергичных движения вверх-вниз, взгляд прямо в лицо собеседнику.

Герр Шефер говорил по-английски бегло, хотя немного странно строил фразы, и акцент у него был заметнее сильнее, чем у гостиничного портье: вместо звонкого «в» периодически проскакивало глухое немецкое «ф», а начальное «с» примерно в семидесяти пяти процентах случаев слегка позвякивало, так что «вас» превращалось в «фас», а «суицид» — в «зуицид». Каждый легко может представить себе, как это звучало, но я не стану здесь воспроизводить особенности его произношения.