— Хорошие ребята. Мне больше других нравится вон тот, слева. Сразу видать, симпатяга. — И вздохнула.

Слева шел Борис, и вздох Клавочки послужил началом многих для него неприятностей.

В первый летный день Лагутин запланировал Борису полет в последнюю очередь. А летный день очень трудный для курсанта. Как белка в колесе мечется он, то сопровождая самолет на рулежке, то помогая заправлять его маслом, то бензином, то бежит за колодками, чтобы подложить под колеса самолета, то помогает инструктору надеть парашют. А при перемене ветра тянет на своих плечах все стартовое имущество с одного места на другое.

Борис так устал, что, когда пришла его очередь лететь, ему было не до полета. Самолет подрулил на предварительный старт. Улыбающийся и возбужденный Кузьмич освобождал ему кабину, а Борис никак не мог застегнуть парашютные лямки.

— Ну ты, размазня! — крикнул на него Лагутин. — Тебя в бабий экипаж бы к Соколовой! Возишься, как девчонка!

«Ну вот, — подумал Борис, — не успел полететь, а уже отругали».

Кузьмич и Санька помогли ему усесться в кабину, расправили и подали в руки привязанные ремни, присоединили телефон.

— Ну, Боря, ни пуха ни пера! — напутствовал его Санька и спрыгнул наземь.

Самолет затрясся, набирая скорость, потом полез в небо. Сначала, несмотря на все злоключения, Бориса охватило чувство восторга. Но вот они достигли «зоны», то есть места, над которым имели право делать пилотаж. В ознакомительном полете не рекомендовалось давать курсантам сложные элементы пилотажа, поэтому Лагутин, чтобы не видели его с аэродрома, прошел через центр зоны километров на несколько подальше.

Борис смотрел, как все дальше и дальше уходила земля, превращаясь в пестрый ковер. Вдруг самолет вздрогнул, мотор замолк, земля и небо крутнулись колесом, и самолет начал отвесно падать. Борис повис на ремнях, но тотчас неумолимая сила втолкнула его обратно в сиденье. Руки и ноги наполнились свинцовой тяжестью, а мотор снова заревел. Выйдя из пикирования, самолет опять полез в небо.

Перед глазами Бориса замелькали чертики, и сквозь них он увидел темно-синее небо и голову Лагутина в коричневом блестящем шлеме. Потом самолет опять пикировал и опять стремительно лез вверх. С каждым разом у Бориса темнело в глазах все больше и больше. Он уже не держался за управление, ничего не понимал, а только думал: «Скорей бы все это кончилось». Его начало мутить и, наконец, вырвало. Единственно, что он успел, это отклонить голову за борт. И потом абсолютно бессмысленно смотрел за беспорядочным вращением земли и неба.

Наконец самолет выровнялся, и Борис услыхал в телефоне насмешливый голос Лагутина:

— Ну, «ас», жив еще? Бери управление, веди самолет по горизонту!

Легко сказать «веди по горизонту», да трудно сделать это неумелыми руками, да еще когда в голове звон и все время на рвоту потягивает.

Под управлением Бориса самолет заходил как пьяный, а неумолимый Лагутин командовал:

— Делай левый разворот!

Борис вспотел, глаза готовы были выпрыгнуть сквозь очки, а самолет не слушался.

— Ладно, не мучь машину! — сказал Лагутин и отобрал у него управление.

Шло совещание инструкторов по обмену опытом обучения курсантов. Когда дошла очередь высказаться Лагутину, он взбудоражил всех.

— В обучении людей искусству летать я придерживаюсь принципа естественного отбора: «Рожденный ползать, летать не может». Кое-кого я отчислю из своего экипажа. Нечего зря горючку жечь. Лучше выпущу курсантов меньше, да лучше…

Присутствующие задвигались, зашумели.

— Прошу не шуметь! — выкрикнул Лагутин, — не до конца еще высказался.

Все притихли.

— Что я, скажем, буду возиться с Капустиным? У него вместо головы кочан капусты. Да и вся его биография не годится для летчика. Мамин сынок, размазня. Кроме фокстротов, ничему не научился. Что же теперь? Разве я за короткие минуты полета научу его тому, чему он не научился за всю жизнь — мужеству? Поздно! А потом, друзья, мы должны показать могущество инструктора. Захотел — научил, не захотел — не научил. Может быть, просто физиономия не понравилась, все равно. Пусть знают и уважают инструктора, черт возьми!

— Лагутин! — властно остановил его начальник школы полковник Крамаренко. — Лишаю вас слова. Более подробно будем говорить в моем кабинете.

— Слушаюсь, товарищ полковник, — подчеркнуто официально ответил Лагутин. — Я, собственно говоря, сказал все.

— Очень жаль. Садитесь.

— Вы напрасно поторопились, — тихонько сказал Дятлов полковнику. — Его одернули бы товарищи. А общественное воздействие порой сильнее административного.

В зале было тихо. Всем было стыдно за Лагутина. Потом один за другим на трибуну выходили инструкторы и жестоко осуждали неверное выступление своего товарища.