Каким-то боковым зрением она увидела, что поезд втягивается в выемку между скалами. Ей надо прыгнуть у самого начала выемки, тогда ее противнику прыгать будет поздно, если же он и прыгнет, то наверняка получит повреждения, а она тем временем выхватит пистолет и убьет его. Их вагон в конце состава, и с поезда вряд ли кто увидит все это.

Силы, которые было совсем покинули ее, перед лицом опасности вернулись. «Раз, два, три!» — и она с места, как стояла, прыгнула и плюхнулась на сыпучий склон насыпи и покатилась вниз, подняв целое облако пыли.

Какой же нужен был короткий рефлекс, чтобы упасть почти рядом с ней! Возможно, лишь у летчика он сработал так мгновенно. Прыгни Валентин секундой позже, и он бы оказался на острых камнях. Поезд шел быстро. С последней тормозной площадки на них с удивлением взглянул железнодорожник. Зевнул. «Эка им, чертям, приспичило!»

Оглушенная падением Ирма все-таки успела вскочить на ноги первая, трясущимися руками выдернула из-за пазухи пистолет, но выстрелить не успела. Валентин вырвал у нее из рук пистолет. И вот они одни в безлюдной степи. Поезд скрылся в глубокой выемке, смолк перестук колес, наступила ужасающая тишина.

— Поведешь теперь? — спросила, наконец, Ирма.

— Поведу, — твердо ответил Валентин.

— Подожди, не сразу. Дай хоть дух перевести…

— Дыши, теперь спешить некуда.

Ирма села. Отдышавшись, достала пачку папирос, с трудом нашла непомятую, закурила и начала совершенно спокойно:

— Послушайте, Высоков, я уже не представляю из себя…

Валентин не дал ей договорить:

— Все ваши слова ни к чему.

— Нет, нет, это все очень даже к делу. Выслушайте меня. Если бы случилось такое чудо, что вы бы меня сейчас отпустили, то…

— Бросьте болтать, не отпущу.

— Слушайте, Высоков, у меня с собой большие деньги. Если вы меня сдадите, то они вам не достанутся. И я вам не достанусь. Меня расстреляют. А ведь я молода и красива. Я жить хочу!

Валентин встал.

— Пойдемте, Янковская.

Ирма тоже встала, но не сдвинулась с места.

— Высоков, — начала она торжественно. — Вы еще не осознали моей просьбы. Ведь я очень красива. Поглядите. — И она швырнула с плеч фуфайку, мгновенно сбросила с себя блузку.

Валентин схватил ее за руку и, приблизив свое лицо к ее глазам, зло проговорил:

— Послушайте вы, скотина! Неужели вы всерьез думаете соблазнить меня? Гнусная, пошлая тварь! Наберитесь мужества и приготовьтесь к заслуженному наказанию! — И, оттолкнув ее, зло сплюнул. — Пошли.

Через некоторое время Ирма сделала еще одну попытку.

— Мне необходимо остановиться, — сказала она. — Ну что же вы на меня уставились? Не понимаете? Отвернитесь. Или прикажете при вас? — И она решительно взялась за подол юбки.

Валентин сделал три шага в сторону.

После он не мог вспомнить, что его подтолкнуло. Еще одна секунда промедления, и кто знает, чем бы все кончилось. Он резко обернулся. Ирма как раз замахнулась на него ножом. Одновременно они прыгнули друг к другу, и Валентин схватил ее за кисть правой руки. Ирма боролась отчаянно. Она кусалась, царапалась, но схватка была короткой. Валентин скрутил ей руки, нож выпал, и она враз обмякла и прошипела:

— Ладно, веди…

Валентин легонько толкнул ее вперед, и она пошла, шатаясь как пьяная.

Лишь когда поезд подошел к перрону, Николай Лагутин пожалел, что не дал телеграмму о своем приезде. Ему хотелось приехать неожиданно, а сейчас стало обидно: других вон встречают… Казалось, даже вновь заныли раны. Но что это он, право? Сейчас ведь будет же, будет желанная встреча! Еще минут двадцать, и он обнимет ее…

У него не хватило терпения ждать трамвая, и он пошел пешком вдоль трамвайной линии. У самой калитки остановился, словно не решаясь войти. Вспомнились многочисленные Клавочкины письма. Чудесные письма! По ним можно было проследить, как с каждым днем менялся характер Клавочки, как расширялся ее кругозор, как она становилась все серьезней и, главное, в каждой строчке чувствовалась все растущая сила большой, настоящей любви.

Постояв немного, Николай толкнул калитку и вбежал «а крыльцо. Его, похоже, увидели из окна — дверь тотчас открылась, и перед ним на пороге предстала теща. Она чуть постарела, чуть похудела, но в общем изменилась мало. Лагутин лишний раз мог убедиться, насколько сильный отпечаток на лице человека оставляет внутренний духовный уклад его. Если раньше мать Клавочки была олицетворением надменности, то сейчас это была лишь уставшая пожилая женщина; если раньше при встречах с зятем она не допускала никаких излияний, то теперь первая обняла его, всплакнула у него на груди. Потом провела в комнату, усадила на стул и, тяжело вздохнув, сказала: