Охрименко ухмыльнулся, что-то презрительное выразила его ухмылка.

— Жена выгнала? Моя жена выгнала? — переспросил он. — Стало быть, Елизавета Петровна выгнала? Если вы так будете вести следствие, далеко заберетесь… от правды далеко! Я его выгнал! Потому как жулик!

Русанов обернулся к Осокину и едва заметным движением бровей сделал ему знак, что все идет по-наме-ченному. Потом произнес вслух:

— Вот видите, Виталий Серафимович, мы выяснили и это. Показания об этом человеке занесите в протокол. Они очень важны. То, значит, был некий Сергей Сергеевич Черкашин… Ашхабадский знакомый и жулик… — И уже теперь к Охрименко: — Проясните, пожалуйста, относительно жулика! Обобщающее это ругательство или вы подразумеваете что-то конкретное?

— Вполне конкретное! — отрубил Охрименко. — Рассказывать или вам без интереса?

Русанов пожал плечами.

— Желательно конкретно.

Охрименко пошарил по карманам.

Русанов догадался, в чем дело, и спросил у Осокина:

— Сигаретами не богаты?

— Не курю.

— Попросите выводного достать ему сигарету. Рассказывайте, Охрименко!

— Коли надо, расскажу, хотя не в моих правилах лезть в чужие дела.

— Пусть вас не мучает совесть, — перебил его Русанов. — Это прежде всего ваши дела.

— В Ашхабаде он работал на овощной базе… Материально ответственное лицо. Скажу без утайки, вот там и водятся крутые жулики! Уж и не жулики даже, а бандиты! Тысячи хапнуть для них, что иному высморкаться! Ну и нахапали, да столько нахапали, что тамошним властям невтерпеж стало.

— Тысячи? — с некоторой долей иронии спросил Русанов.

— Не считал, хотя и знаю об этом твердо. Ну, кладовщик с ними. Там порядки глухие… Как начали хватать овощное начальство, он в бега…

— К вам в бега? В Сорочинку?

— А почему бы и не в Сорочинку? Вполне медвежий угол, хотя и недалеко от Москвы. Просился пристроить вахтером на фабрику, а я его и на порог не пустил бы, да Лизавета исходатайствовала. Сосед, дескать, от землетрясения нас на первое время приютил… Мне теперь все едино, а коли хотите знать правду, так о делах их базы я тогда еще не знал. Сердце мое к нему не лежало совсем не потому, что их там застукали. Не хотел его и вахтером оформлять. Предлагал поискать какой-либо работенки в окрестности. В леспромхозе, в Озерницке, или еще где… Хотя бы и на торфоразработках. А он не спешил… В розыске он себя считал, а коли в розыске, как бы это он мог предъявить паспорт кому-либо? Лизавета уговаривала его вахтером взять. А чем больше она уговаривала, тем меньше хотелось…

— Ревность что ли? — не выдержал Осокин.

— О ревности потом! — спокойно отпарировал Охрименко. — Вот тут-то он ко мне и подкатился… За рюмкой водки, будто бы вполпьяна поспособнее о таких делах говорить. Бери, говорит, вахтером, так я тебя сразу богатым сделаю. Я посмеялся над ним, ишь какой денежный мешок сыскался. Ради смеха ему и говорю: «Неужели сотняшку на такое дело приберег?» Он глядит на меня своими голубыми глазами, да вполголоса: «Десять тысяч дам!» Я таких денег, гражданин прокурор, в руках не держал. За такие деньги мне десять лет ишачить надобно, ни пить, ни есть! Дух у меня захватило, а не поверил!

— Не велика ли взятка за должность вахтера? — поинтересовался Русанов.

— Не то слово — велика! — откликнулся Охримен-ко. — Невозможная нелепица. Потому и посмеялся над ним. А он и говорит: «Да не будь ты ослом, не за вахтерскую должность деньги. Вахтером-то я везде за поллитра устроюсь! Мне паспорт надобно выправить. Это за хлопоты, а тому, кто паспорт выправит, своя цена будет. Думай», — говорит. Я и думал. Каюсь, отказываться не собирался, а прикидывал, где бы это выправить паспорт. Я его еще спросил: «А коли найдут?» Он заверил, что не найдут. Успел, дескать, изъять свою фотографию из личного дела и в паспортном столе.

— Ловок ваш сосед ашхабадский! На большое дело толкал вас, Охрименко. Справились?

— В голову ничего не вступало. Искать-то надо в милиции, а у меня там знакомцев не оказывалось. Деньги в руки просятся, а схватить их нет никакой возможности, а тут еще и страх: а вдруг его у меня обнаружат? Тут у нас с Лизаветой и случилось замыкание. Рассказал я ей о деньгах, пожалел, что нельзя их никак взять, потому как не имею людей, к паспортам причастных, и говорю, что пора бы гостя и проводить со двора, пусть со своим денежным мешком поищет угол. Лизавета ни в какую! Денежки она умела считать лучше меня — экономист. Ты, говорит, деньги-то возьми, скажи, что поищем, а там видно будет! Ну нет! Тут не ходи босым! Деньги дадут, но и спросят же! С ножом в руках спросят! Я не взял — она взяла…

Выводной принес сигарету. Охрименко закурил и жадно вдохнул в себя дым. Сожалеюще молвил:

— Тут вот куревом бедствуешь, а какие деньжищи мимо уплыли! Ой, не хотелось мне обо всем говорить… Все позади, и жизнь позади. Но скажу, потому как сильно вы меня разобидели, сочли за дурачка!

— Нет! — отверг Русанов. — За дурачка вас никто не считает. Очень это даже хитро у вас, Охрименко, получилось с письмецом к убитой!

Охрименко махнул рукой.

— Ничего тут хитрого! Понадеялся, что не убил. И стрелял в спехах! Вот где и взаправду дуру свалял! Со мной дружок, как вы называете, да собственная моя жена такую учудили штуковину, так почище всяких там писем! Я все раздумывал, как бы это к милиционерам подкатиться, а дружок, слышь, дружок-то вдруг и говорит: «Что хошь теперь делай, хоть свой паспорт отдай, потому как твоя жена взяла деньги». Лизавета то же твердит: «Давай».