В ту пору Триполи был красивым колони¬альным городом. Набережная с самыми больши¬ми и главными зданиями города, а также опер¬ный театр являли особое зрелище. Им не усту¬пали и замок, и пальмы, и старая пушка, залп которой гремел ровно в полдень, В этом городе сходились Восток с Западом. Из года в год уве¬личивалось число живущих здесь итальянцев, в то время как арабы - во всяком случае, бед¬нейшие их слои — оттеснялись в темные закоул¬ки. К слову, о контрастах: мне вспоминаются празднества и балы, которые устраивались в Воен¬ном клубе или в отеле “Мирамаре”, - и тут же поблизости распухшие, залепленные мухами гла¬за больных трахомой нищих. Помню также при¬ем, устроенный Гассун-пашой в саду собственной виллы по случаю замужества дочери.

Гассун-паша, именитый арабский гражданин, был на дружеской ноге с колониальными влас¬тями. Роскошное восточное празднество проис¬ходило ночью. Пылали факелы, звучали монотон¬ное пение и музыка. А на улице, прильнув к огра¬де, стояли местные ребятишки и тянули сквозь изгородь руки, выпрашивая объедки. Мы, италь¬янские дети, тихонько пытались подкинуть им пе¬ченье или кусок баранины. Но это удавалось не всегда. Слуги Гассун-паши, в длинных до пят бур¬нусах и красно-белых фесках, босые, шныряли вдоль забора, размахивая палками. “Ялла, ялла, барра фисса, шаар мута!” — выкрикивали они за¬гадочные слова и швыряли пригоршнями песок прямо в несчастные, и без того изуродованные трахомой глаза.

Все же, несмотря на подобные сцены, Трипо¬ли был “прекрасной страной любви”, производя¬щей сильное впечатление. Время от времени появ¬лялся, например, “эль буссадия” - местный кол¬дун, живший в пустыне и отгонявший от людей злых духов. Экзотическое подобие неаполитан¬ского попрошайки. Ходил он пританцовывая, подпрыгивая и колотил в свой бубен дубинкой с обезьяньим черепом. Дети относились к нему со смесью страха и обожания. На поясе у него бол¬тались бараньи кости, а на шее ожерелье из ша¬кальих зубов. Лодыжки были укутаны разноцвет¬ными перьями, к коленям привязаны ракушки, а на голове красовалась целая диадема из перьев. За ним всегда неотступно следовал хвост ребятишек. Но если кто-нибудь из них позволял себе чрезмер-ную фамильярность с колдуном, то “эльбуссадия” с угрозой показывал обидчику обезьяний череп. Встречались и марабуты, которые жили от¬шельниками в слепленных из глины хижинах ку¬бической формы, еле различимых из города на горизонте пустыни. Как-то раз захворал мой бра¬тишка, и никому из итальянских врачей не уда¬валось вылечить его. Заболевание было доста¬точно легким, и скорее из любопытства, нежели по иным соображениям я попросил нашего араб¬ского служителя проводить меня к какому-ни¬будь марабуту. Святой восседал на циновке око¬ло кувшина с холодной водой, погрузившись в медитацию. Он велел нам сесть на две низенькие скамейки и тремя пальцами начертил какие-то знаки на песке в большой сковороде без ручки. Произнеся какое-то заклинание, он заявил: “Ступайте с миром, мальчик поправится”. Уму непостижимо, но, когда мы вернулись домой, Марчелло оказался совершенно здоровым.

В середине двадцатых годов Триполи олице¬творял собой скачок назад во времени, будучи тем не менее вполне сносным городом. Итальян¬цы, арабы, греки, евреи и мальтийцы спокойно сосуществовали здесь.

Моим лучшим другом был греческий мальчик, любивший довольно жестоко подшучивать над окружающими. Еще я дружил с одним учеником гимназии, итальянцем из Тоска¬ны. Мы носились на велосипедах, и это был прек¬расный способ производить впечатление на дево¬чек, особенно одну, с которой я встречался. Вме¬сте с ней мы ходили в кино “Альгамбра”, мои школьные товарищи царапали на стенах: “Марио любит Витторию”. На самом деле меня интересо¬вала вовсе не она. Мои вожделенные помыслы подростка были обращены на ее мать, прелестную неаполитанку лет тридцати.

Сознав свою безнадежную влюбленность, я искал любого повода, чтобы побывать у Виттории и таким образом увидеть ее мать, после че¬го всячески лелеял в воспоминаниях облик этой женщины. Взгляд ее лучистых глаз прожигал ме¬ня насквозь. Я потерял сон, представляя себе, как во тьме африканской ночи припадаю к этим прекрасным губам своими губами. Триполи весь¬ма способствовал экзотическим сантиментам, а моя дульцинея обладала чувственностью в доста¬точной мере, чтобы взбудоражить душу расту¬щего, очень робкого мальчика. Влюблен я был страстно. Мне нравилось в ней буквально все, может быть, как раз оттого, что ни о какой надежде на успех думать не приходилось. Помню белизну ее кожи, чуть тронутой загаром. Но напрасно я искал мою возлюбленную на пляже, именовавшемся “пляж дирижаблей”. Она не купалась в море и не загорала. Напрасно бродил по самым людным улицам в надежде слу¬чайно повстречаться с ней.

Мою любовь, подобно всем большим иллюзи¬ям, ожидало тяжкое разочарование. Кто-то из взрослых обмолвился при мне, что прекрасная синьора-любовница богатого триполитанского еврея. Я не желал верить этому, однако стал под¬мечать, что по субботам, именно в день, когда Виттория обычно приглашала меня к себе, ее мать куда-то исчезала. И вот однажды, сообщив своей подруге, что встретиться с ней не могу, я спрятался неподалеку от их дома за углом и, прождав некоторое время, увидел ее мать. Та выходила из дверей, разодетая по последней мо¬де - платье типа “чарльстон”, шляпа с эгреткой, из-под которой выбивался черный локон. Я тай¬но преследовал ее до тех пор, пока она не вошла в какой-то подъезд. Несколько мгновений спус¬тя я шмыгнул в тот же подъезд и услыхал, как за ней захлопнулась дверь в квартиру. Это была квартира того самого еврейского коммерсанта, богатейшего человека, миллионера, который им-портировал ткани с Востока.

Не помню, сколько времени я прятался в са¬ду неподалеку, откуда подъезд был хорошо ви¬ден. Наконец, когда солнце клонилось к закату, она появилась на улице. Мгновение я провожал взглядом ее фигуру, чьи очертания пробуждали во мне первое неистовое желание, после чего дал себе слово, что не увижу ее больше никогда. Однако обещание свое не сдержал и долго еще шпионил за ней по субботам, желая убийственной мести. Наряду с тягой к женщине я открыл в се¬бе ревность. Отелло вступал в пору юности. Мне было тогда двенадцать лет.

Моей влюбленности в мать Виттории способ¬ствовало, разумеется, и все окружение. Мы жи¬ли в такой стране, где сама природа требовала резких контрастов,- со лице, песок, ветер “гибли”, приносивший пустыню прямо в дом и даже в пла¬тяные шкафы, грозы с ливнями, заливавшими дороги так, что приходилось нанимать местных жителей для “переправы” от дома к дому, ~ бук¬вально все было каким-то чрезмерным и вместе с тем до крайности примитивным. Однажды в Сук-эль-Джуме, деревеньке неподалеку от Три¬поли, кто-то из местной знати подарил мне ко¬зочку. И если моих сверстников в Италии бало¬вали деревянными или жестяными игрушками, то у меня была настоящая коза! Сук-эль-Джумз в переводе означает “рынок по четвергам”. Это был очень красивый оазис с пальмами и апель¬синовыми рощами. Самыми обыкновенными предметами купли-продажи здесь как раз и явля¬лись козы, куры, верблюды, ослы, а также зерно, яйца и специи. Подаривший мне козу знатный гражданин, друг моего отца, казался мне очень смешным. Едва не лопаясь от важности, утопая в парче, он носил на пальце массивное золо¬тое кольцо и распространял вокруг себя аромат ландышевой эссенции. Он хранил ее в миниа¬тюрной склянке, которую держал в жилете, и то и дело оглядывался вокруг с таким ви¬дом, словно хотел сказать: вот, мол, убедитесь сами, какой я важный и знатный гражданин!