Еще я помню маленький поезд, возивший нас в Шара-эль-Сейди и на “пляж дирижаблей”. Ста¬рый черный локомотив с красными полосами, пара вагончиков без крыши и стенок, с привин¬ченными к полу допотопными скамьями. Сгру¬дившиеся на скамьях, что-то непрестанно выкри¬кивающие арабы в своих развевающихся бурну¬сах шумно приветствовали нас и, по всей види¬мости, чрезвычайно веселились. Издалека они походили на удирающую в испуге стаю цапель.

По обеим сторонам железной дороги распо¬лагались артезианские колодцы. Воду из них ка¬чали с помощью ветряка. Колодцы, а также плет¬ни для защиты от ветра построили приехавшие из Италии крестьяне, которые там же, под прик¬рытием плетней, орошали песок, осваивая здеш¬нюю землю, сажали виноград, оливы и разводи¬ли небольшие огороды.

Вместе с моими школьными товарищами мы без устали обследовали город. На хлебной площади, среди циновок, заваленных овощами, яйцами и живыми курами, мы покупали пше¬ничные лепешки, посыпанные семенами кунжу¬та. Лепешки поливались каким-то зеленым аро¬матным маслом с терпким вкусом. Тот вкус хлеба и масла забыть невозможно. Навсегда за¬помнился мне и Сук-зль-Турк, крытый базар, где продавались ткани, серебряные изделия руч¬ной работы и сладости, арабские сладости из ме¬да и миндаля, в сахарной пудре. Не забыть мне и сбор фиников в октябре. На поле близ нашего до¬ма росли восемь пальм. Откуда-то из окрестно¬стей являлся араб и расстилал под деревьями па¬русину. Затем он ловко карабкался наверх, упираясь в кору босыми ногами и помогая себе по¬добием каната из сплетенных прутьев, который обвивал ствол, не давая арабу свалиться. Добрав¬шись до верхушки, он принимался трясти гроздья, отчего финики дождем сыпались на землю. Круп¬ные, темно-коричневые финики, которые по тем временам были одним из основных продуктов питания местных жителей.

Последние два года нашей триполитанской жизни мы провели в самом центре города, где у нас была квартира в доме Маццолани. Здесь я вновь повстречался с музыкой. В этом же доме жили два брата, один художник, а другой - быв¬ший тенор. Жили они скрытно, не показываясь на людях, с тех пор как обгорели при пожаре в принадлежавшем им кинотеатре в Ницце. Тот, что раньше был певцом, потерял зрение. Многое в их судьбе было загадочным, и в частности то, каким образом с Лазурного берега они переко¬чевали в Триполи. Видимо, скрылись от тех, кто знавал их блестящими господами в городе, где в первую очередь и надлежало быть блестящими господами.

Они бродили по темным коридорам своей квартиры и принимали лишь нескольких уче¬ников. Среднего возраста, молчаливые и вежли¬вые, они любили отыскивать среди немногих ев¬ропейских юношей в Триполи оперные голоса. Помню, когда и увидел их в самый первый раз, то чуть не выскочил опрометью назад на улицу. Меня перепугали их донельзя обожженные, без¬носые лица. Тогда еще не существовало пласти¬ческой хирургии. Впрочем, слепой был хорошим преподавателем пения. Он внимательно слушал учеников, сидн на диване под картиной с изображением леса, по стилю напоминавшей Шилтяна. Видеть картину он не мог, но, наверное, хорошо ее помнил.

Сам того не замечая, я стал понемногу увле¬каться оперой. К тому же опера была, можно сказать, болезнью нашей семьи. В тот год театр “Мирамаре” в Триполи ставил “Аиду” и “Джо¬конду”, Помню тенора Аттилио Барбьери из Пармы (давшего мне впоследствии множество прекрасных советов) в. партии Радамеса. Он обладал щедрым, легким’голосом и превосход¬ной вокальной техникой. Барбьери вел свое происхождение из скромной семьи и во время учебы пользовался финансовой поддержкой господина Бариллы, владельца кондитерских предприятий. Именно там, в Триполи, я впервые по-настоящему вкусил оперы, получив наслаж¬дение от качества сценической игры и вокала.

Несколько проведенных в Африке лет меня совершенно преобразили. Я уезжал туда ребен¬ком, ни разу не видевшим моря, а возвращался в Италию подростком, умевшим так рассказы¬вать о своих приключениях, что у сверстников раскрывались рты. В Триполи мне открылись и горестные стороны жизни. Я видел болезни и догадывался о значении смерти. Я узнал также, сколь глубокими могут быть угрызения совести. Девочку из бедной еврейской семьи звали Мария, и возраст ее приблизительно совпадал с моим. В то время как я не имел иных забот, кроме школы и игр с друзьями, Мария зарабатывала скудные деньги для своего дома, помогая нам по хозяйству. Я видел иногда, как, сидя на земляном полу, она ела хлеб с фильфилем - обжигающе острым перцем.

Мама воспринимала близко к сердцу то, что такая маленькая девочка вынуждена работать, и потому была с нею ласкова. Я же ревновал. Вдобавок мама знала грустную тайну; Марин страдала трахомой, и ей неотвратимо грозила слепота. Мои родители показывали ее итальян¬скому врачу, однако тот сделал неутешительное заключение; никакой надежды. Понятно, что мать ругала меня за козни в адрес Марии. Упреки же лишь распаляли мою злобу.

И как-то вечером я познакомился со своим первым маленьким Яго —сыном одного из служащих колониального правительства, образцо¬вым учеником с отличными манерами, бойко и грамотно владевшим французским и арабским языками. Я поведал ему о своей ненависти к этой девчонке, и он подсказал мне то, что я, наверное, желал услышать. Так родилась “вен¬детта” - месть. Я соорудил жестяную пулю и из обыкновенной рогатки угодил ею прямо в ногу Марии. Та вскрикнула, а по ноге потекла тонкая струйка крови. Потом девочка обернулась и взглянула на нас удивленно, но без тени укора.

Тут-то меня и настигли сильнейшие угрызе¬ния совести. До сих пор, вспоминая тот, казалось бы, незначительный эпизод, простое детское коварство, я испытываю чувство вины. Вновь я вижу перед собой ее глаза, словно вопрошающие, за что эта мелочная расправа, которая наверняка показалась ей чудовищной.

Спустя несколько месяцев отец, заметив, что Мария непрерывно кашляет, показал ее врачу. Ответ был удручающим: туберкулез. Так исчезла из моей жизни маленькая еврейская девочка, оставив после себя горькое напоминание о чем-то хорошем и добром, на что н оказался неспосо¬бен.