Наумчик наконец закончил свои манипуляции с сапогами и вернулся в дом. Хаим продолжал смотреть в окно. Толпа стала расходиться, и вскоре на улице никого не осталось, за исключением Моисея. Тот продолжал топтаться чуть поодаль от крыльца, словно желая, но не решаясь постучаться во входную дверь.

– Кто этот странный парень? – спросил подошедший к отцу Наумчик, указывая на Моисея.

– Ты тоже обратил внимание?

– Еще бы! Прямо сверлил глазами. Смотрел, как солдат на вошь.

– Ентеле нашу желает посватать, – хмыкнул Хаим.

– Это про него ты говорил?

– Именно.

– Думаешь, прямо сейчас к нам и заявится? Если так, то почему сердито смотрит? Зашел бы, сел за стол, достал бутылочку наливки… Ентеле?! – позвал сестру Наумчик и, когда та подошла, кивнул на окно: – Этот, что ли, шлимазл [5] мечтает повести тебя под свадебный балдахин?

Девушка глянула в окно и, увидев Моисея, побледнела так, что обычно почти незаметные веснушки ярко вспыхнули на ее лице.

– Смотрите, папаша, наша Ентеле – как сорочье яйцо, – засмеялся Наумчик, вспомнив, как в детстве дразнил сестру.

– Почему ты назвал его шлимазлом? – тихо спросила Ента. – Он вовсе не глупец.

– А ты откуда знаешь, дочка? – подозрительно спросил Хаим. – Встречаешься с ним?

– Что вы, как можно?

– А чего тогда заступаешься?

– Он тебе нравится? – как бы невзначай поинтересовался Наумчик. – Пошла бы за него?

Девушка, потупившись, кивнула.

– Вон даже как! – усмехнулся Хаим, а Наумчик весело спросил:

– Да на кой он тебе? Ну был бы хоть комсомолец… А то посмотри: одет-то как старый дед, да к тому же в рванину.

– Он хороший… любит меня… А одет плохо, потому что сирота. Нет у него никого, кроме матери…

– Отца петлюровцы зарубили во время погрома, – пояснил сыну Хаим и строго спросил дочь: – Значит, любит? Откуда ты знаешь, если с ним не встречаешься?

– Ладно, папаша, будет вам, – вступился за сестру Наумчик. – Пускай себе любит, дело молодое… Только вот одна закавыка есть. Допустим, вы поженитесь, а кушать чего будете? Он, кстати, где-то работает?

– На мельнице счетоводом был… – сказала девушка.

– Был?!

– Выгнали, – пояснил Хаим. – Не вписался со своими пейсами в трудовой коллектив. Чуждым элементом обозвали и дали пинка под тощий зад.

– Чуждый элемент – в наше время очень плохо, – огорченно произнес Наумчик. – Это как клеймо. Раз поставили, больше не избавишься… Так вот, сестричка, связав жизнь с подобной личностью, ты заранее обрекаешь себя на прозябание. И в этом захудалом городишке вы будете самой захудалой парой.

В этот момент Моисей, за которым все трое продолжали наблюдать, видно, решившись на что-то, рванулся к крыльцу.

– О! – воскликнул Наумчик. – К нам как будто гость сейчас пожалует.

Ента закрыла лицо руками, а косоглазый Хаим набычился, словно собирался вступить в драку.

Однако юноша возле самой входной двери резко остановился, махнул рукой и, развернувшись, побежал прочь.

– Ну вот, испугался, – захохотал Наумчик. – Слабоват твой молодец, Ентеле. Даже в дом зайти не решается, не то что руки твоей попросить.

– Тоже мне зятек выискался, – презрительно произнес Хаим. – Ты и вправду хочешь за него? Смотри, прокляну.

– Я выйду замуж за того, на кого вы мне, папа, укажете, – еле слышно произнесла Ента.

– Ну вот и хорошо, дочка, – удовлетворенно произнес Хаим.

А вскоре в дом пожаловал Соловей. Как-то к вечеру перед Хаимовым крыльцом остановился запыленный «Форд». За рулем сидел красноармеец. С подножки соскочил черноголовый оголец, показывавший дорогу, и, шепелявя, произнес: «Вот ихина хата». Из машины вылез высокий человек в военной форме и с интересом огляделся вокруг. Входная дверь распахнулась, на пороге появился сияющий Наумчик, на ходу застегивавший гимнастерку. Они обнялись, и Наумчик повел военного в дом.

– Вот, папаша, познакомьтесь: мой боевой товарищ – Николай Иванович Соловей, – представил гостя Наумчик.

Хаим во все глаза разглядывал гостя. Он представлял его несколько иначе. По цветистому описанию сына выходило, что появится этакий громадный, грозный рубака навроде махновских орлов – в красных галифе с кожаными леями, с громадной саблюкой и в лихо заломленной косматой папахе. Однако перед ним стоял довольно молодой, лет тридцати, человек с твердо очерченным лицом и строгими глазами. Он почтительно поздоровался с Хаимом, а затем познакомился и с остальными.