Году этак в пятидесятом, после окончания педвуза, приехал Сережа Мятлев по распределению в небольшой городишко, районный центр на стыке Рязанской и Московской областей. Сережа преподавал словесность и для краткости так всем и представлялся, опуская обычно первую часть записанной в дипломе профессии: «Учитель русского языка и литературы». Так звучало солидней.

Свежеиспеченный словесник был сиротой и до окончания института жил в Москве, на Стромынке. Отец погиб на фронте, матушка преставилась в военное лихолетье, и Сережу воспитывала тетка по отцовской линии, старая дева, весьма строгая особа, работавшая в одном из столичных издательств корректором. В армию Сережу не взяли по причине сильной близорукости. И вот «юноша бледный, со взором горящим», типичный интеллигентный москвич, любитель и знаток русской литературы, между прочим, и сам пописывавший, очутился в старозаветной глуши, где жизнь текла размеренно и неторопливо, и патриархальную тишину нарушал лишь рев укрепленного на столбе репродуктора, который строгим голосом диктора Левитана сообщал о снижении цен, разоблачении очередной группы врагов народа, наймитов американского и британского империализма, и происках палача югославских коммунистов, «кровавой собаки» Тито. Все остальное время неутомимый громкоговоритель изрыгал из своего алюминиевого нутра оперные арии, частушки и популярные мелодии типа: «Легко на сердце от песни веселой…»

Сережа был довольно высок, сутул, худощав, волос имел светлый и волнистый и лицом отдаленно напоминал полузапретного поэта Есенина. Вот только яркие, чуть вывернутые сочные губы и очки мешали подлинному сходству. Стоит добавить о наличии некоторой застенчивости нашего героя, которая со стороны воспринималась как заносчивость и гордость. Именно такого мнения придерживались в отношении Сережи молоденькие учительницы и библиотекарши, с которыми он общался. Они считали Сережу столичной штучкой, не желавшей снисходить до провинциалок. Спросит, бывало, стреляя глазками, какая-нибудь Верочка или Машенька о московских театрах или о новых литературных веяниях, а он в ответ лишь улыбнется вроде снисходительно, посмотрит на любопытную бледно-голубыми глазками да и буркнет пару-другую ничего не значащих слов. Поэтому вопросы скоро задавать перестали. Кому охота выглядеть дурой.

Но вот на уроках Сергей Александрович Мятлев преображался. Речь его лилась плавно. Излагал тему увлекательно и демонстрировал отличное знание предмета. Ученикам он нравился, да и начальство в лице директора школы, однорукого фронтовика Урыванцева, и завуча, добрейшей Марьи Петровны Звонцовой, смотрело на него весьма благосклонно, считая находкой, ниспосланной свыше.

Сережа снимал комнату у одинокой старушки Прасковьи, жившей в двух шагах от школы, отчаянной богомолки и чистюли. Дом был старинный, с небольшим светлым мезонином, в котором и помещался юноша. Первое время он, кроме своих непосредственных занятий, только и делал, что читал книжки да смотрел через трехстворчатое окно мезонина на город. «Неужели все три года моим уделом будет беспросветная скука?» – размышлял он, глядя на ржавую крышу соседнего дома.

И действительно, заняться было совершенно нечем. В единственном городском кинотеатре крутили одни и те же фильмы, которые Сережа видел еще два года назад, на танцы в клубе текстильщиков он не ходил по причине робости. Водку пить пока что не научился… Долгими осенними, а потом и зимними вечерами он допоздна жег свет, к неудовольствию хозяйки, и читал, читал, благо библиотека в городке оказалась весьма большой и старинной. Однако и чтение со временем поднадоело. Оставалось умирать со скуки.

Спас положение директор Урыванцев, подтолкнувший Сережу к совершенно неожиданному увлечению.

Как-то в учительской Сережа проверял тетрадки. Дело шло к вечеру, но домой идти совершенно не хотелось. За окном догорал короткий зимний закат, тени от сугробов удлинялись и густели. Поземка швырнула в окно горсть снежной крупы. Похоже, начинался буран. В такие минуты учительская казалась особенно уютной. Со стен строго смотрели классики и основоположники, негромко гудела изразцовая печь-голландка, в которой жарко пылали дрова. Сережа выводил красными чернилами очередную оценку. Скрипело перышко, мысли путались и рассыпались… Зевок чуть не свернул челюсть набок. Скучно, ох скучно!

– Чего на фатеру не идешь, Сергей Александрович? – спросил вошедший директор. Он звал Сережу то по имени-отчеству, то попросту Серега.

– А чего там делать? – отозвался юный педагог.

– Н-да, действительно… Ну, хоть бы девку какую завел. На свиданки бы бегал…

– Не нашел пока подходящей, Григорий Степанович, – вежливо ответствовал Сережа. Разговоры на эту тему он не поощрял.

– Эх, мне бы твои годы! – воскликнул пылкий инвалид и даже тряхнул культей правой руки. – …Годы… и все остальное. Ну да ладно… А вот скажи, Сергей Александрович, есть ли у тебя какие увлечения, помимо книжек этих?

Сережа пожал плечами:

– Затрудняюсь с ответом. Какие здесь могут быть увлечения? Алкоголь если только…

– Это точно, – охотно согласился трезвенник-директор. – Пьют у нас крепко. Но заметь, обязательно закусывают, причем обильно. Толк в еде и питье знают. Испокон веков так-то… – Он хохотнул, потом посерьезнел. – Что поделаешь, театров у нас нет, филармоний тоже… Однако имеются и в нашей глуши свои восторги.

Какие же? – из вежливости спросил Сережа. Он предполагал, что сейчас разговор вновь вернется к женским прелестям и былым подвигам директора на любовном фронте.