— А вот здесь ты как раз и ошибаешься. Не могут. Именно потому что здесь срабатывает психология воспитания, которую долгие годы проповедует Модест. Сдержанность, глубина, порядочность. Я думаю, даже если бы кто и узнал о пороках другого, не стал бы делать из этого трагедию. И если бы Диана знала о Галке, она бы всего лишь ушла от мэра. Но без всякого скандала.

— А если бы мэр узнал о тебе? — откровенно спросил я.

— Уверен, и он бы не устроил скандала. Но не ушел бы от Дианы. Возможно, они бы просто повздорили. Я знаю здешнюю публику. Поверь мне, Ник. Мы порой поступаем аморально. Но воспитание наше не искоренить. Оно — внутри нас. Вырвать его будет слишком болезненно. И каждый знает, что это перевернет жизнь. Никто не хочет доводить свою жизнь до трагедии. Она нам нравится. И именно такая, какая есть.

— Ты очень любишь Диану? — я разлил коньяк для поддержания искренности.

Сенечки глаза блеснули.

— Эта любовь без будущего, — вздохнул он.

— А как же Полина?

— Полина… Знаешь, Ник, я вряд ли полюблю кого-нибудь кроме Дианы. А Полина — ее повторение. У меня нет выбора. И я надеюсь, что моя жизнь будет счастливой, если я женюсь на Полине. Со временем я обязательно перенесу свою любовь на нее. Тебя это шокирует? Меня тоже. Но, поверь, женившись на Полине я обязательно порву с женой мэра. И она это знает. Вот почему мы поскорее хотим этой свадьбы. Мы чертовски устали ото лжи. И женись я на любой другой, эта ложь не имела бы конца. Только Полина может нас спасти…

Я посмотрел за окно. Уже темнело. Мне нужно было спешить в гостиницу. Сегодня нам предстояла охота за доктором. И я боялся на нее опоздать.

Я ободряюще похлопал Сенечку по плечу. И оставил его разбираться со своими женщинами. В конце-концов такой случай вполне оправдывает и пьянство.

До гостиницы я бежал что есть силы. И мои мысли едва поспевали за мной. Но все же, несмотря на такую спешку, они были вполне ясны и логичны. Я думал о Сенечке. Пожалуй, в Жемчужном это был самый симпатичный персонаж. Самый живой среди этих картонных персонажей. Тут, конечно, нельзя не учитывать, что Сенечка — начинающий, юный литератор. И его свойство романтизировать родное Жемчужное вполне оправданно.

Впрочем я тоже не мог не признать симпатичной и даже правильной философию городка. И мне не меньше, чем жемчужанам, было отвратительно все то, что сегодня преподносилось как завоевание демократии. Вся эта чернушная аморальность и развращение малолетних, общий разгул и поголовная безвкусица. И так называемая свобода. Какое прекрасное, однако, слово — свобода! И до какого цинизма нужно было дойти. Чтобы так опошлить его значение. Чтобы это слово ассоциировалось не иначе как с грязью, пошлостью и — просто элементарной преступностью.

Меня такая свобода не устраивала. Вот потому-то в душе я и был согласен с философией Жемчужного. В идеале. Потому что в идеале я тоже мечтал о городе, утопающем в саду. О городе, где нет места для наглости, воровства и убийств. О городе, где существует истинное искусство и истинная духовность. Где у детей есть — безмятежное детство. И где старики умирают в положенный им свыше срок. Не от войн, не от голода, и не от самоубийств. К чему их привело сейчас такое исключительно страшное слово — свобода. Да, я был согласен со столь близкой к идеальной философией Жемчужного. Единственное, что меня не устраивало в этом случае — конкретные носители столь прекрасной идеологии. Я просто не верил им. Все время не покидало ощущение, что они жили не ради идеи, а исключительно ради присутствия ее иллюзии. Но пока я не мог понять — с какой целью. В этих людях было так мало искренности, так мало души и чистоты. И дело тут даже не в их двуличии. Дело — в другом. И это другое я был просто обязан вычислить.

Создавалось впечатление. Что все доброе, что делали жемчужане, они делали не от сердца, и даже не от разума. У них это происходило машинально, как у роботов, участвующих в научном эксперименте. Я допускал, что они, как обычные люди, имеют право на ошибки. Однако люди, во всяком случае — многие, совершив ошибку, мучаются, даже порой очень жестоко расплачиваются за них. У жемчужан же все было настолько рассчитано и продуманно. И грех, и его количество, и его мера. Что вся эта прекрасная по сути философия переворачивалась с ног на голову. И пожалуй. Единственным живым человеком среди них оставался Сенечка Горелов. И то, возможно, временно, просто по глубокой молодости, которая так скоро пройдет…

Вот с такими недоверчивыми и суматошными мыслями я ворвался в холл. Взмокший и запыхавшийся.

Ли-Ли всплеснула руками, завидев меня. И испуганно спросила.

— За вами кто-то гнался, Ник?

— Увы, милая. Просто я настолько проголодался, что воспоминания об акульих плавниках заставили меня прибегнуть к этому марш-броску. Но возраст, увы, уже не тот, так что…

У Ли-Ли было туговато с юмором. И она искренне расстроилась за мой пустой желудок.

— Но на ужин у нас, к сожалению, не акульи плавники. Жареная треска вас устроит?

— Не то чтобы… Но не умирать же мне с голода.

И я бросился вверх по лестнице, уже не обращая внимания на заботливое кваканье Ли-Ли.

Вано был в номере. И тут же с порога загудел.

— Ну и дела, Никита. Ты упадешь, когда я расскажу.

— Я и так сейчас упаду. От усталости. Лучше скажи, доктор еще не покидал гостиницу.

— Нет, слава Богу. Мы только что с ним отужинали. И на мой вопрос, что он теперь намеревается делать, Заманский ответил, что, конечно же, работать. Вот такие дела. Возможно, он врет, а возможно…