Неизвестно, до чего бы они так договорились, но прямо по курсу замаячил дом Лукошникова, благодаря многочисленным архитектурным излишествам похожий на старый фрегат, навечно пришвартованный к пирсу. Заранее прибывший сюда Цимбаларь загнал служебное авто в укромное место, и теперь с независимым видом околачивался возле подъезда.

Пока Лукошников под присмотром Кондакова вызывал лифт, Донцов успел шепнуть коллеге пару слов – посматривай, дескать, чтобы старик ноги не сделал, только не забудь, что в таких домах имеется черный ход.

Скромная однокомнатная квартира Лукошникова напоминала монашескую келью – кровать заправлена серым больничным одеялом, абажур вырезан из бумаги, занавески на окне отсутствуют, вещей мало, и каждая из них занимает свое строго определенное место. О более или менее длительном присутствии здесь постороннего человека не могло быть и речи.

Но одно живое существо (кроме хозяина, конечно) в жилище все же имелось. На специальной жердочке, натопырив перья, сидел здоровущий, как селезень, ворон, возможно, один из тех, с которыми вел бесплодную борьбу Алексей Игнатьевич Шкурдюк.

Перехватив дотошный взгляд Донцова, Лукошников сказал с неожиданной теплотой:

– Вот, сдружились… Самая неприхотливая тварь на свете. Собаку выгуливать надо, кошка есть просит, попугайчики сквозняка боятся. А этот в форточку влетает и вылетает. Жратву сам себе добывает. Не надоедает. Хочу еще научить его говорить. Хотя бы пару слов. Тогда будет полный порядок.

Поняв, очевидно, что разговор идет о ней, умная птица расправила крылья и хрипло прокаркала, угрожающе кивнув клювом в сторону Кондакова.

Что ни говори, а при всей своей внешней грубости Лукошников вызывал искреннее сочувствие. До какой же степени нужно было разочароваться в людях, чтобы выбрать себе в приятели ворона, существо не самое симпатичное, и отнюдь не компанейское.

Донцов уже собрался начать допрос по заранее приготовленному плану, но Кондаков легкой гримасой дал понять – не торопись, мол, сначала надо расположить человека к себе.

– А чем это таким секретным ваше бюро занимается? – начал он, как всегда, с вопросов для дела несущественных, но собеседника расслабляющих, вселяющих в него иллюзию собственной безопасности.

– Ерундой всякой. – Лукошников стал разливать по кружкам спитой, жиденький чай. – Методами спасения космических экипажей, когда иными средствами их спасти невозможно.

– Это что имеется в виду? Катапультирование?

– Катапультирование, – кивнул Лукошников. – Только не тела, а, грех говорить, души. Считается, что вся человеческая личность записана вот здесь с помощью электрических сигналов. – Он постучал себя по макушке. – И вот когда никакой надежды на спасение не остается, специальный аппарат эти сигналы спишет, как адаптер списывает звуки с пластинки, и пошлет их на приемник, расположенный неподалеку – на космодроме, скажем, или на самолете сопровождения. Про это даже в газетах писали. Хотя идея, конечно, спорная – но раз финансирование идет, почему бы и не попробовать.

– Выходит, человек погибает, а его сознание в этом приемнике будет жить. Одно, без тела?

– Тело потом можно будет подобрать. Хоть обезьянье, хоть дельфинье. Лишь бы серого вещества хватало. – Он вновь постучал себя по голове, отозвавшейся глухим, деревянным звуком. – Да и человеческие тела найдутся. Мало ли у нас олигофренов всяких. Но пока это все так – смелые замыслы. Дальше опытов на крысах дело не идет.

– Вот вы говорите – финансирование… А откуда оно, интересно, поступает? Денег ведь на самое насущное не хватает.

– Люди говорят, что из Америки, от национального управления по аэронавтике. Там на точно такую же работу в сто раз больше придется истратить. Где американцу лазер подавай, наши надфилем справляются. Они испытателям бешеные деньги платят, а наши все сами на себе проверяют. Экономический фактор, ядреный корень.

– Что только на белом свете делается! – пригорюнился Кондаков. – Нет, даром это издевательство над естеством не пройдет. Отомстит природа за себя, отомстит.

– Ну и бес с ней, – махнул рукой разомлевший от чая Лукошников. – Меня к тому времени уже на свете не будет.

– А где же ваша семья? – Кондаков оглянулся по сторонам, словно собираясь обнаружить до поры до времени скрывающихся родственников хозяина.

– Не интересуюсь даже, – отрезам тот. – У них своя жизнь, у меня своя.

– Бобылем-то, поди, невесело жить. Ни тебе стакан воды подать, ни спинку потереть… Нашли бы себе симпатию. Одиноких женщин сейчас хватает. А за вас, наверное, любая пойдет. Непьющий, хозяйственный и с деньгами.

– Моя симпатия сейчас косу точит да саван штопает. И иных уже не предвидится.