— Итак, — без всякого вступления обратился Кольберг к Баумеру, — в чем же дело? — Он поднял глаза от чашки с кофе; в его холодном взгляде было и раздражение и любопытство. Кольберга, коротенького, плотного человечка лет под пятьдесят, рабочие прозвали Волосатиком. Причина этого прозвища была очевидна: директору приходилось бриться от самых глаз до того места, куда доходил воротник рубашки. Кер никогда в жизни не видел такого волосатого мужчины. И все же Кольберг был даже красив; от его лица и мускулистого тела веяло незаурядной силой, а глаза, блестящие и в то же время непроницаемые, были похожи на два черных мраморных шарика.

— Дело вот в чем, — начал Баумер. Спокойно, хотя внутренне он был вовсе не спокоен, и с улыбкой, хотя не находил тут ничего забавного, он рассказал Кольбергу о Веглере. Он притворялся спокойным, чтобы еще больше разозлить Кольберга. Между ними была давняя вражда, и каждый старался подловить другого на пустяковой ошибке, необдуманном слове, на вспышке злости. Они враждовали потому, что смотрели на заводские проблемы с различных точек зрения. Кольберг, прежде всего — делец, считал мерилом всех проблем прибыли, убытки и годовой финансовый план завода. Он был немецким патриотом, но не забывал, что завод принадлежит Стальному тресту, а не государству и только как представитель частной промышленности он получает недурное жалованье и, если все идет хорошо, ежегодную премию. Баумер же, как представитель и государства и партии, был убежден, что завод во все времена должен служить интересам нации. Эти два разные отношения не вызывали конфликтов, когда речь шла о важных политических вопросах, как, например, победа над врагом или замена четырех тысяч немцев четырьмя тысячами пленных поляков. Но в менее важных делах, в мелочах — вроде того, например, можно ли останавливать работу цеха на пятнадцать минут, пока Баумер скажет речь (Кольберг считал эти четверть часа напрасной тратой времени, Баумер — частью необходимой кампании за поддержание морального духа рабочих), — в таких делах они часто доходили до ссоры. Поэтому Баумер счел наиболее подходящим осведомить Кольберга о саботаже на заводе в таком тоне, каким домашняя хозяйка рассказывает о своих покупках.

Кончив, Баумер откинулся на спинку стула и со спокойной, раздражающей улыбкой следил за Кольбергом, который сначала побледнел, потом сорвался с. места и враскачку, как пьяный матрос, заметался по комнате. Кольберг не только отвечал за этот завод, — он был его гордостью, любимым детищем, его прошлым и будущим. Наконец Кольберг успокоился, и после того, как они поговорили о результатах Керовского расследования, которых, в сущности, и не было вовсе, Баумер спросил:

— А вы можете что-нибудь предложить?

— Предложить? — в ярости воскликнул Кольберг. — Еще бы! Предлагаю вам вспомнить, что у вас тут целая армия эсэсовцев, которых бесплатно кормят и содержат единственно ради того, чтобы они не допускали саботажа. Предлагаю также занести в отчет, что это я высказывался, чтобы крест дали кому-нибудь из членов партии, а вы настаивали, чтобы он достался рядовому рабочему, вроде Веглера. Что ж, пожалуйста! Вы блестяще доказывали, что награждение Веглера скрепит союз между национал-социалистами и беспартийными рабочими, — так что теперь предлагайте вы! Придумайте, как вам выйти из этого щекотливого положения! Придумайте, что вы скажете высшему командованию, если англичане разбомбят завод ко всем чертям… Ну? Что же вы молчите, гениальный молодой человек? Язык у вас отсох, что ли?

Зная Кольберга, Баумер ожидал от него какой-нибудь вспышки, однако обвинения были так несправедливы, что он с трудом сдерживался, чтобы не вспылить. Он вовсе не был обязан советоваться с Кольбергом, кого наградить крестом. Это дело касалось только Трудового фронта и было поручено министерством вооружений лично ему; то, что он посоветовался с Кольбергом, — только жест вежливости. А директор отплатил ему ударом ножа в спину, что совсем уж трудно стерпеть! Однако Баумер удовлетворился тем, что решил про себя припомнить ему это впоследствии. Сейчас же он прежде всего должен заняться срочным делом: составить план охраны завода. И он сделает это, несмотря на Кольберга, Кера и прочие помехи.

— Ну, Эдмунд, — язвительно произнес он, — вы уже облегчили душу? Можно перейти к делу или придется еще подождать? У меня лично сегодня работы по горло.

— Валяйте, валяйте, — пробурчал Кольберг. Он тяжело плюхнулся в кресло, рассеянно взял чашку с кофе, выпил ее одним глотком и налил из большого серебряного кофейника еще. — Мое дело обеспечить бесперебойную работу конвейера. И я буду следить за этим, пока английские самолеты, по сговору с вашим другом Веглером, не превратят завод в груду железного лома. Но этим я и ограничусь. Остальное — на вашей ответственности.

— Разумеется, — сказал Баумер. — На чьей же, если не моей! Только мне нужно, чтобы вы помогали, а не мешали.

Кольберг, шумно прихлебывая, выпил вторую чашку кофе и ничего не ответил. Он был не только возмущен происшедшим, но и сильно испуган. Воспоминания о страшных дюссельдорфских бомбежках бросали его в озноб. Но там он по крайней мере мог спрятаться в подвал своего дома, оборудованный под бомбоубежище. Здесь же нет ничего похожего. Он вспомнил о жене, спавшей в соседней комнате. Надо немедленно отправить ее в какую-нибудь деревню подальше от завода, решил он. Но подумав об этом, он застонал — так ему стало жаль себя. Он по опыту знал, что без своей дорогой Марии он будет погибать от одиночества. Все время, пока не кончится их разлука, он будет беспрерывно мучиться от раздражительности и запоров. Попросить ее остаться? Нет, у него не хватит духу. Все его недуги ничто перед сознанием, что он позволил ей остаться в таком опасном месте. Разве только… разве что устроить так, чтобы уехать вместе с ней. Сердце его подпрыгнуло при этой мысли. А почему бы и нет? — подумал он. Разве нельзя день проводить на заводе, а на ночь уезжать куда-нибудь километров за тридцать?.. Но вспыхнувшая было надежда тотчас угасла. Баумер, конечно, сразу же донесет, куда надо. Он только и ждет какого-нибудь пустячного промаха, чтобы наябедничать на него партийному начальству — герр директор, мол, отлучается со своего поста и не бывает на проводе все двадцать четыре часа в сутки.

Кольберг со страдальческим выражением на безобразно побагровевшем, заросшем щетиной лице, с раздувшейся бычьей шеей слушал Баумера, излагавшего свои соображения.

— Прежде всего, — говорил Баумер, — надо обсудить вопрос о митинге, который мы назначили на одиннадцать утра.

— Это вы назначили, а не я, — ввернул Кольберг.

— Хорошо. Я назначил, — спокойно согласился Баумер и повернулся к Керу. — По идее на этом собрании призыв в армию должен был превратиться в демонстрацию патриотизма. Понимаете? По моему плану Веглер должен был записаться добровольцем. За ним вызвались бы другие. Предполагалось, что об этом напишут в газетах, мы пригласили фотографа…