— А кто же преступник?

— Да конечно же поляк. Тот самый поляк, который работает на ферме, где все и произошло. Это просто, это логично, это правдоподобно. К тому же это уничтожит всякие дружеские чувства, которые могут зародиться у наших немецких рабочих к пленным полякам.

Кольберг и Кер помолчали, обдумывая его слова. Потом Кольберг кратко произнес — Это умно, Баумер, — и налил себе третью чашку кофе. Кер молчал.

— Однако, — продолжал Баумер, — если Керу удастся добыть какие-нибудь сведения, которые мы сумеем выгодно использовать, или если я сегодня добьюсь чего-нибудь от Веглера, мы сможем пересмотреть этот план.

— Как вам угодно, — согласился Кольберг. — Но я думаю, что поляк — идеальный выход из положения. Будь моя воля, я бы повесил его на деревенской площади и согнал бы на это зрелище всех поляков. Я их боюсь. Вы должны крепко держать эту сволочь в узде, Баумер. У каждого из них черная душа предателя. Вот увидите! При первой же возможности на нашей земле появится целая армия партизан.

— Знаете, — с беспокойством сказал Кер, — боюсь, с поляком будет не так-то просто… Я…

— Вы хотите сказать, — перебил его Баумер, — что уже многие знают о Веглере?

Кер подтвердил это кивком.

— Знают человек пять-шесть моих эсэсовцев. Их можно заставить молчать. Знают доктор Цодер и эта женщина, Берта Линг.

— С ней-то я поговорю, — сказал Кер. — Мне все равно придется допрашивать ее еще раз. Но вот рабочие из барака Веглера… Правда, я велел им не болтать, но все же надо будет сделать им внушение.

— И отлично. Соберите их, как только мы вернемся, — сказал Баумер. — А я займусь остальными. О чем тут беспокоиться?

— Пожалуй, не о чем, — подтвердил Кер. — Значит, договорились. Это превосходный план. Поздравляю вас.

Кер лгал. План ему не нравился. И не потому, что казался! ему малоэффективным. Наоборот, в этом смысле трудно было придумать что-нибудь разумнее. Дело в том, что у Кера были возражения морального порядка. За всю свою многолетнюю работу в полиции он не раз бывал свидетелем, а нередко и участником довольно грязных махинаций. Но брать взятки, вынести преступнику более суровый приговор, чем он заслуживает, или использовать служебное положение, чтобы переспать с женщиной, — все это были невинные проступки. Повесить же ни в чем не повинного человека, будь то даже поляк, — это уже серьезное прегрешение против той буржуазной морали, на которой, как ему казалось, зиждется государство. Типичный для национал-социалистов жестокий бандитизм, от которого ему всегда становилось не по себе. «Что необходимо, то и справедливо», — с жаром утверждали баумеры и считали это идеализмом. Быть может, так оно и есть… Но, живя в волчьем логове, разве можно знать, кого и когда сожрут?

— Значит, остается только одно дело, — сказал Баумер. — Учебная тревога. Мы тут совсем заржавели. Предлагаю устроить тревогу в пять часов дня, чтобы ночная смена тоже могла участвовать до выхода на работу.

Кольберг молча кивнул. Он все думал, как бы ему изловчиться, чтобы уезжать отсюда на ночь.

Баумер встал.

— Да, Эдмунд, — криво усмехнулся он, — когда придет победа, мы честно заслужим свой покой, а? Прошли, видно, прежние времена, когда мы в несколько недель захватывали очередную страну и подбрасывали вашему Стальному тресту все новые и новые заводы.

— Да, — буркнул Кольберг. — Да.

Он не смел высказать свое убеждение в том, что фюрер сделал огромную ошибку, напав на Россию. После Дюнкерка Англия превратилась в прогнившее яблоко. Можно было закрепить за собой континент даже без бомбежек, а Россию оставить напоследок. А теперь Германия кровоточит всеми своими порами.

Баумер улыбнулся. Он знал, что Кольберг боится возможной бомбежки, и это его забавляло. Нельзя сказать, чтобы сам он радовался такой перспективе, но он будет держаться, как подобает мужчине.

— Не падайте духом, Эдмунд, — холодно засмеялся он. — Как-нибудь переживем. К осени все изменится. Летом мы разобьем красных и бросим все наши воздушные силы на Англию. Пусть на своей шкуре испытают, что значит бомбить женщин и детей.

— Да, да, — сказал Кольберг. — Я этого только и жду.

Он проводил их до дверей и рассеянно попрощался с Кером. Закрыв дверь, он немного постоял, потирая рукой свое заросшее щетиной лицо. Потом тихонько прошел через комнату и вошел в спальню.

Жена еще спала. Он лег рядом в теплую кровать так, что бы видеть лицо жены. Она была пухленькая блондинка, на десять лет моложе его, нашедшая смысл своей жизни в том чтобы обожать и баловать своего энергичного, удачливого мужа, превозносить его достоинства, быть для него матерью светской хозяйкой дома или покинутой женой — в зависимости от его прихотливых настроений. Ее разбудил скрип кровати С сонной улыбкой она открыла глаза.

— Что с тобой? — спросила она, мгновенно почуяв, что он расстроен.

— Душенька моя, — пробормотал Кольберг. Нашарив пуговицы ее ночной рубашки, он оттянул шелк, обнажая ее тяжелые груди. Он нагнулся и, закрыв глаза, прижался лицом к теплому телу. Жена успокаивающе обвила его руками.

— Ах, душенька, — прошептал он, — когда же кончится эта война?

5 часов 30 минут утра.

Было время, когда Рихард бегал и повторял нараспев: