А Берта понимала его и без слов. Неделя шла за неделей, и Берта с переполнявшей сердце радостью замечала, как непонятный, замкнутый Вилли, которого она полюбила, становился все менее непонятным, менее замкнутым; это был другой Вилли, который умел смеяться, который принимался свистеть, входя в ее комнатку по вечерам, славный товарищ, просто и радостно вошедший в ее жизнь. И по мере того как перед ней раскрывалось его сердце, расцветало все, что было искреннего и доброго в ней самой, ибо нельзя было не откликнуться душой на его скромное внутреннее благородство. Порой, работая в поле, она останавливалась, счастливо вздыхала и думала: «Неужели же может быть так, чтобы женщина тридцати шести лет, мать взрослого сына, нашла новую любовь и новую жизнь?»

Раньше из всех дней недели воскресенье было самым унылым днем для обоих, теперь оно стало сплошным праздником. По будням Вилли был обязан являться в барак к одиннадцати вечера. Он приходил на ферму, поужинав в заводской столовке. Берта в это время обычно возвращалась с поля. Он оставался у нее до девяти, редко позже, так как Берте надо было вставать еще раньше, чем ему, — а потом уходил домой. Но субботний вечер и воскресенье они проводили вместе. И оба всю неделю мечтали об этих блаженных часах, как узник о свободе.

С усердием, каждый раз потешавшим Берту, Вилли по воскресеньям учился хозяйничать. Не было такой работы, которую он не старался бы перехватить из ее рук, и если ему случалось отнести помои в свинарник, он громко хвастался, что уже стал опытным фермером. По утрам, когда Берта стирала на себя и на него и болтала с ним через открытое окно, Вилли, раздевшись до пояса, пилил на солнце дрова на всю неделю. Покончив с дровами, он клал пилу и, насвистывая, подходил к окну.

— Эй, хозяйка, что прикажешь делать своему батраку? — говорил он. Перегнувшись через подоконник, он притягивал ее к себе, терся потным лицом о ее теплую шею и целовал, целовал без конца.

— Ах ты, ведьма этакая! — говорил он. — Ты не даешь батраку никакой работы. Не удивительно, что твой Шпиндлер сбежал от тебя в армию!

— Ах, так! — отвечала она, колотя по его литой груди. — Ах, вот ты как!

Он только ухмылялся, гордясь своей силой.

— Выходи сюда, женщина! Я научу тебя делать гимнастику.

— Ха-ха! Гимнастику! А от твоей гимнастики будет расти картошка, хотела бы я знать?

— Тебе надо делать гимнастику. Ты толстеешь.

— Вот еще! На что крестьянке твоя гимнастика? Ты думаешь, я всю неделю только и делаю, что нажимаю кнопки, как ты?

— Это я нажимаю кнопки? — возмущался он. — Ха! Нажимаю кнопки!

Когда наступало время доить коров, они вместе отправлялись в хлев, и по пути Вилли передразнивал птиц, распевавших на деревьях. Каждое воскресенье Берта покатывалась со смеху, глядя, как он тщетно тянет за соски брыкающуюся корову.

— Вот болван! — ласково кричала она. — Ну, какой из тебя выйдет фермер? Надо выжимать молоко, а не отрывать вымя. Это тебе не машина, негодяй!

И каждое воскресенье Вилли вызывался лезть в курятник. Он вылезал оттуда, держа в огромных ладонях теплые яйца, и с неизменным удивлением на лице размышлял о чудесах природы. Или застывал у свинарника, созерцая поразительное для горожанина зрелище — шесть поросят, тычущихся пятачками в брюхо свиньи, — пока не раздавался насмешливый голос Берты:

— Эй, эй, ты долго будешь там стоять? Может, сам хочешь пососать с поросятами?

В свободные часы Вилли играл на аккордеоне либо ходил с Бертой в сладко пахнущие поля, а иногда они прогуливались по деревенской улице. Берта с откровенной гордостью брала его под руку и выступала рядом с ним, как королева.

По вечерам — те несколько часов, пока Вилли не уходил на завод, — они бывали всецело поглощены собой. Лунный свет прохладным голубым покрывалом одевал их трепещущие тела. Ненасытная тяга друг к другу даже пугала их. Однажды, когда ощущение счастья переполнило его благодарное сердце, Вилли воскликнул:

— Ну что ты за женщина, ей-богу! С тобой я чувствую себя так… я не знаю… ну, словно мне девятнадцать лет… словно жизнь еще только начинается!

Его удивило то, как Берта отнеслась к этим словам. Сразу погрустнев, она нежно прошептала:

— Ты слишком хороший, Вилли, я тебя не стою.

— Что? — удивился он. — Это еще почему?

— Правда. Я ведь знаю. Вилли, милый, если я сделаю что-нибудь, что тебе не понравится, постарайся не сердиться. Помни только, что я тебя люблю.

— О чем ты говоришь! И что во мне особенного?

— Лучше тебя быть не может.

— Еще что! — засмеялся он.

— Ну, так ты сам мне скажи, какой ты человек?

— Я-то? О, я… — Вилли вдруг замолчал.

— Ты что, заснул? — ласково ткнула она его в бок.

— Кто его знает, какой я человек, — задумчиво сказал он.

Берта приподнялась и, опершись на локоть, поглядела ему в лицо.

— О чем ты думаешь? — серьезно спросила она.

— Ни о чем. А о чем мне думать?

— Да вот. я и спрашиваю: о чем? — Она засмеялась. — Эх вы, мужчины!