Довольно скоро он вернулся к сакральному вопросу, как же возникает жизнь – вопросу, который религия учила его игнорировать, принимать со слепой верой за чудо Создателя. Интересовали его при этом не только крохотные животные, поэтому он начал обширные исследования относительно спаривания жаб. «В чем причина сильного и неустанного стремления жабы мужского пола к женской особи?» – задался он вопросом, и любопытство сподвигло его на проведение неслыханно жестоких опытов.

Он проделал их не из прихоти, чтобы причинить жабе-самцу боль, а желая разобраться во всех фактах относительно того, как возникают новые жабы. Что заставляет жабу совершать эти действия? Этот безумный священник отрезал жабе-самцу ноги посреди их совокупления, но умирающее животное не прекращало совершать то, к чему призывала природа. Этот причудливый опыт навел Спалланцани на многие размышления. «Такое упорство жабы-самца, – решил он, – свидетельствует скорее не о бездумной глупости его чувства, а о страстности его страсти».

В погоне за всевозможными знаниями он не только позволял себе бессердечные опыты над животными, но точно так же не щадил и самого себя, проводя столь же безжалостные опыты над собой. Например, для изучения процессов пищеварения он проглатывал выдолбленные внутри и нафаршированные мясом кусочки дерева; затем вызывал у себя рвотный рефлекс и смотрел, что сделалось с мясом в этих деревянных пирожках. Но в этом самоистязании он не доходил до безумства: ощутив недомогание, прекращал такие эксперименты.

Спалланцани поддерживал обмен письмами с половиной всех скептиков и искателей Европы. Одним из его друзей по переписке был Вольтер. Тот жаловался, что в Италии из-за влажного и туманного климата слишком мало талантливых людей; он стал вожаком смелой группы ученых и философов, которые, сами того не подозревая, своими попытками найти истину подготовили одну из величайших революций. Эти люди полагали, что Спалланцани окончательно похоронил миф о самопроизвольном появлении животных, даже самых крошечных, и вместе жестоко высмеивали «животворящую силу» и ее изобретателей – напыщенного Бюффона и его лабораторного мальчика, отца Нидхема.

«И все же животворящая сила существует! – упорствовал Нидхем. – Даже если ее нельзя ни взвесить, ни увидеть, существует ведь таинственное Нечто, способное сотворить жизнь из подливки, бульона или вообще из ничего. Возможно, эта сила способна выдерживать то накаливание, которому ее подвергал Спалланцани, но для проявления ей крайне необходим упругий воздух. А когда Спалланцани кипятил свои колбы целыми часами, он, естественно, нарушил упругость воздуха в них».

Спалланцани отреагировал на это моментально и стал требовать от Нидхема проверки на опыте.

«Нагревал ли он воздух для того, чтобы проверить, уменьшилась ли его упругость?»

Итальянец ждал результатов опытов, но получал в ответ одни только слова.

«Тогда я сам все это проверю», – сказал он и снова наполнил свои колбы семенами, залил воду, запаял их горлышки на огне и прокипятил в течение часа. Затем как-то утром он вошел в свою лабораторию и отбил горлышко у одной из колб.

Его ухо уловило тихий шипящий звук: пш-ш-ш…

«Что такое?» – пробормотал он, взял вторую колбу и, держа ее у самого уха, отбил горлышко. Пш-ш-ш-ш… Снова этот звук. «Ага, воздух или входит в колбу, или выходит из нее!» – воскликнул он, после чего зажег свечу и расположил ее возле самого горлышка третьей колбы в тот момент, когда его отламывал.

Пламя свечи отклонилось к колбе, к отверстию.

«Воздух устремился внутрь… Значит, в колбе воздух был менее упруг, чем снаружи… А это значит, что Нидхем, возможно, прав…»

На мгновение у Спалланцани появилось ощущение странной пустоты в животе, на лбу выступил холодный пот, а мир вокруг закружился…

Неужели этот кретин Нидхем в самом деле нанес удачный удар своей остроумной догадкой о влиянии жара на упругость воздуха в запаянной колбе? Неужели этот краснобай смог опрокинуть столь тщательно выстроенное здание из фактов, потребовавшее многих лет тяжелой работы?

Несколько недель Спалланцани ходил мрачнее тучи, придирался к студентам, с которыми был обычно очень любезен, пытался развлечь себя декламацией Данте и Гомера, но становился от этого только более сварливым. Безжалостный и неутомимый бесенок постоянно издевался над ним и шептал ему в уши: «Попробуй разобраться, почему воздух устремляется в колбу, когда ты отламываешь горлышко, – может быть, дело вовсе не в упругости?» Этот бесенок будил его среди ночи, сбивал во время ведения церковной службы…

И вдруг объяснение пришло к нему будто вспышка молнии, и он поспешил к своему лабораторному столу, все еще заставленному колбами с отбитыми горлышками; такое запустение красноречиво свидетельствовало об унынии и упадке духа.

Он открыл шкаф и достал одну из колб. У него было предчувствие, что напал на след; он докажет Нидхему, что не ошибся и на этот раз. Еще до того, как Спалланцани доказал это, он испустил вздох облегчения – настолько был уверен, что нашел причину слышанного им шипения воздуха. Он осмотрел разбитые колбы и сказал с улыбкой: