Борису отъезд родителей из Москвы причинил безмерную боль. Вновь он увиделся с отцом и матерью лишь однажды, приехав в 1922 году в Берлин вместе со своей первой женой Евгенией и в результате прожив с ними почти год. В переписке Бориса с родителями, длившейся впоследствии более двадцати лет, постоянная боль тоски по ним и эхо сожалений ощутимы в каждой строке.

Тем временем условия жизни в России повсеместно ухудшались. Были перебои с продовольствием, и в 1929 году правительство ввело продуктовые карточки. Коллективизацию рассматривали как средство решения кризиса в сельскохозяйственном распределении, что выразилось в основном в хлебозаготовках. В 1930 году, согласно распоряжению Федерации объединений советских писателей, была сформирована ударная бригада, которую посылали в колхозы и совхозы.

Условия жизни, которые Пастернак наблюдал в колхозах, расстраивали и угнетали его; он счел их бесчеловечными. «Таким новым была война, [87] ее кровь и ужасы, ее бездомность и одичание. Таким новым были ее испытания и житейская мудрость, которой война учила, – писал он впоследствии в «Докторе Живаго». – Таким новым были захолустные города, куда война заносила, и люди, с которыми она сталкивала. Таким новым была революция, не по-университетски идеализированная под девятьсот пятый год, а эта, нынешняя, из войны родившаяся, кровавая, ни с чем не считающаяся солдатская революция, направляемая знатоками этой стихии, большевиками». Это заставляло людей усомниться в своих принципах и ценностях. Казалось, все и вся было ниспровергнуто. Не осталось ничего святого – даже супружеской верности.

«Вдруг все переменилось, [88] тон, воздух, неизвестно как думать и кого слушаться. Словно водили всю жизнь за руку, как маленькую, и вдруг выпустили, учись ходить сама. И никого кругом, ни близких, ни авторитетов. Тогда хочется довериться самому главному, силе жизни или красоте или правде, чтобы они, а не опрокинутые человеческие установления управляли тобой, полно и без сожаления, полнее, чем бывало в мирной привычной жизни, закатившейся и упраздненной».

В последний раз Жозефина Пастернак видела Бориса на берлинском железнодорожном вокзале летом 1935 года. 23 июня Кремль настоял, чтобы Борис присутствовал на международном конгрессе писателей-антифашистов в Париже. Этот экстренный вызов был спешным, на скорую руку, упражнением в советской пропаганде, поскольку конгресс «В защиту культуры» уже начался в Париже двумя днями раньше. Кремлевские власти внезапно осознали, что отсутствие Бориса Пастернака на форуме с участием ведущих писателей мира – в том числе Жида, Блоха и Кокто из Франции, Одена, Форстера и Олдоса Хаксли из Британии, Брехта и Генриха Манна из Германии – послужило бы в мировом сообществе поводом для ненужных разговоров. Несмотря на разрушительную хроническую бессонницу и депрессию, из-за которых весной того года ему пришлось провести не один месяц в писательском санатории в Подмосковье, Пастернак по приказу Кремля должен был немедленно отправиться в Париж. Однако ему были дарованы шесть свободных часов на остановку в Берлине.

Перед отъездом из России Борис телеграфировал родным о том, что очень надеется во время своего краткого пребывания в столице Германии повидаться с Жозефиной, Фредериком и родителями. Розалия и Леонид в то время жили в Мюнхене и, увы, были недостаточно крепки здоровьем, чтобы совершить спонтанную поездку в Берлин. Но Жозефина и Фредерик сразу же выехали ночным поездом из Мюнхена, прибыли следующим утром в семейную берлинскую квартиру и стали ждать приезда Бориса.

Жозефину обеспокоила какая-то новая хрупкость в эмоциональном состоянии старшего брата. Он неважно себя чувствовал уже не один месяц, измученный и подавленный сталинским террором в отношении писателей и собственными внутренними терзаниями. Несмотря на то что на следующий день, представляя Бориса на писательском конгрессе, его назвали «одним из величайших поэтов нашего времени», он стыдился своей громкой славы. Впоследствии Борис писал отцу, что все это мероприятие оставило у него «горчайший осадок [89] ужасной раздутости, невозможной переоцененности и неловкости и, что хуже всего, какой-то золотой неволи и неведомо кем навязанной задолженности». Нервное истощение и депрессия настолько сильно сказались на нем, что, услышав требование отправиться в Париж на конференцию, он позвонил секретарю Сталина и пожаловался, что слишком болен для этой поездки. «А если бы была война [90] и вас призвали на службу, вы бы поехали? – спросили его. Борис ответил утвердительно. – В таком случае считайте себя призванным на службу».

На следующий день для него был спешно приобретен «парадный» костюм – не по размеру и скверно на нем сидевший, – а два дня спустя, около полудня, он уже прибыл на такси в квартиру родителей в Берлине, которую Жозефина и Фредерик открыли, готовясь к его приезду. «Я не помню [91] ни первых слов брата, ни его приветствия, ни как мы обнялись; все затмила странность его поведения, – вспоминала Жозефина. – Он вел себя так, будто мы расстались всего пару недель, а не двенадцать лет назад. То и дело разражался слезами. И им владело лишь одно желание: поспать!»

Жозефина и Фредерик задернули шторы и настояли, чтобы Борис лег на диван. Они сидели с ним два или три часа, пока он спал. Жозефина тревожилась все сильнее, поскольку знала, что Борис к шести часам вечера должен быть на вокзале Фридрихштрассе, а поговорить им так и не удалось. Проснулся Борис чуть посвежевшим; однако Фредерик стал уговаривать его еще немного отдохнуть и продолжить путь в Париж следующим утром. Они втроем поехали на метро в советское посольство, чтобы просить для Бориса разрешения переночевать в Берлине. Несмотря на уверения Фредерика, что его зять не в состоянии продолжить путешествие, в просьбе было отказано.

По пути на вокзал они остановились в безымянной гостинице, чтобы перекусить. Сидя в баре для посетителей, через который то и дело проходили туда-сюда постояльцы, Жозефина заметила, что лицо брата омрачено печалью. Время от времени он принимался говорить привычным гулким голосом, жалуясь на предстоящую поездку в Париж. Когда Фредерик отправился на вокзал, чтобы навести справки, Борис в последний драгоценный час, который ему оставалось провести с сестрой, наконец раскрылся перед нею. Не обращая никакого внимания на сновавших вокруг людей, они сидели рядом, и расстроенный писатель пытался совладать с эмоциями и сдержать слезы.