И вдруг Борис заговорил с абсолютной ясностью. «Он сказал: «Знаешь, [92] я обязан этим Зине – я должен написать о ней. Я напишу роман… Роман о такой девушке… прекрасной, запутавшейся. Красавица под вуалью в частных нумерах ночных ресторанов… Ее кузен, гвардеец, водил ее туда. Она, конечно, не смогла устоять. Она была так молода, так невыразимо привлекательна…» Борис, который еще не повстречался с Ольгой Ивинской, имел в виду свою вторую жену, Зинаиду Нейгауз, на которой женился годом раньше. В этом браке уже появились трудности, что вызывало у Бориса острое чувство вины и беспокойства, не в последнюю очередь потому, что он бросил первую жену ради Зинаиды, которая тогда была замужем за его другом, выдающимся пианистом Генрихом Густавовичем Нейгаузом.

Жозефина была ошеломлена: «Я не могла поверить [93] своим ушам. Неужели человек, каким я его всегда знала, уникальный, стоявший выше банальностей и тривиальностей, выше легких путей в искусстве и выше дешевых сюжетов – этот человек ныне забыл о своих строгих творческих принципах, намереваясь посвятить свою неподражаемую прозу предмету и мелкому, и вульгарному? Уж конечно прежний Борис ни за что не взялся бы за одну из тех сентиментальных историй, расцвет которых пришелся на перелом столетия!»

Через час, глотая слезы и махая вслед брату с платформы, Жозефина старалась запечатлеть в памяти измученное лицо Бориса, стоявшего у окна отходящего поезда. Она сжимала руку Фредерика, который кричал вслед зятю: «Ложись спать [94] немедля!» Однако летний вечер только-только начинался. А потом Жозефина в последний раз в своей жизни услышала характерный гулкий голос Бориса: «Да… если бы только я мог уснуть…» [95]

В личной жизни Борис был человеком противоречивым – на многих уровнях. Его неотступно терзало чувство вины за то, как он обошелся со своей первой женой – и, чувствуя себя эмоционально «издерганным», он не мог плодотворно работать. Родители были горько разочарованы тем, что по пути в Россию после завершения писательского конгресса в Париже он не заехал в Мюнхен, хоть и обещал им, что постарается это сделать. 2 июля Борис писал отцу, довольно раздраженно оправдываясь: «Я не способен [96] совершенно ничего делать по собственной воле, и если ты воображаешь, что недельное пребывание под Мюнхеном исправит то, что было неправильного в эти два месяца (неуклонную потерю сил, бессонницу каждую ночь и растущую неврастению), то ждешь слишком многого. Не знаю, как все это случилось. Наверное, все это наказание мне за Женю [Евгению] и страдания, которые я причинил ей тогда».

Если бы только Борис знал, что эта поездка будет его последней возможностью увидеться с родителями! Летом 1938 года Леонид и Розалия уехали из фашистской Германии в Лондон, где намеревались задержаться и набраться сил для предвкушаемого с нетерпением возвращения в Россию. Они хотели навестить дочь Лидию: она еще раньше, в 1935 году, уехала в Оксфорд и вышла замуж за британского психиатра Элиота Слейтера, с которым познакомилась в Мюнхене. Лидия в то время ждала первого ребенка. В Англию Леонида и Розалию сопровождали Жозефина и Фредерик с детьми – Чарльзом и Хелен. После вторжения Германии в Австрию австрийские паспорта Жозефины и Фредерика больше не могли защитить их, и они бежали из Мюнхена, бросив свой дом. После воссоединения семьи и периода реабилитации Леонид и Розалия всерьез планировали вернуться в страну, которой принадлежали их сердца, – на родину, в Россию.

Скоропостижная смерть Розалии во сне от кровоизлияния в мозг оставила семью рыдающей и безутешной. Это случилось 22 августа 1939 года. Борис писал своим родным 10 октября из Москвы: «Это первое [97] письмо, которое я смог написать вам, по разным причинам, после маминой смерти. Она перевернула мою жизнь вверх дном, разрушила ее и сделала бессмысленной; и в один миг, словно таща меня за собой, подвела меня ближе к моей собственной могиле. Она состарила меня в один час. Туча недоброты и хаоса окутала все мое существование; я постоянно рассеян, подавлен и ослеплен скорбью, потрясением, усталостью и болью».

Через неделю после смерти Розалии разразилась мировая война. Леонид прожил остаток жизни в Оксфорде, окруженный дочерьми и внуками. Он больше ни разу не видел своих сыновей, Бориса и Александра.

Во время войны Борис активно участвовал [в гражданской обороне] на Волхонке в качестве пожарного наблюдателя. Несколько раз он тушил зажигательные бомбы, падавшие на крышу семейной квартиры Пастернаков. Вместе с другими москвичами он занимался строевой подготовкой, пожарным наблюдением и обучался навыкам стрельбы, с удовольствием обнаружив, что у него есть задатки меткого стрелка. Несмотря на войну, Борис наслаждался мгновениями счастья, чувствуя, что трудится вместе с другими в интересах России и выживания ее народа. Однако посреди этой атмосферы товарищества его не покидала постоянная боль – результат «длительного невыносимого разделения» с родными.

Леонид Пастернак умер 31 мая 1945 года, спустя считаные недели после окончательной победы России в войне. «Когда умерла мама [98] , словно гармония покинула этот мир, – говорила Жозефина. – Когда умер отец, казалось, его покинула истина». Узнав о смерти Леонида, Борис пролил «океан слез» [99] (в своих письмах он часто называл его «мой чудо-папа»). Писателя глубоко расстраивало то, что он не был способен на такую редкую глубину чувств и долгую, гармоничную супружескую любовь, которую питали друг к другу его родители. В большей части писем к отцу он сетует на собственные эмоциональные изъяны, бесконечно занимаясь словесным самобичеванием («Я словно околдован, [100] словно сам наложил на себя проклятье. Я разрушаю жизнь своей семьи») и безжалостно выставляя напоказ острое чувство вины, терзающее его, как непрерывная лихорадка.

Учитывая, с каким глубоким уважением Борис относился к своим родителям и как любил брата и сестер, его решение остаться в Советской России и жить отдельно от них кажется удивительным. Несмотря на невыносимый гнет сталинской цензуры 1920–1930-х годов, он и не думал покидать Россию. 2 февраля 1932 года он писал родителям о своем долге перед возлюбленной «отчизной»: «Эта судьба не принадлежать [101] самому себе, жить в тюремной камере, охраняемой со всех сторон, – она преображает, делает пленником времени. Ибо и в этом тоже кроется первобытная жестокость бедной России: стоит ей возлюбить кого-то, как ее возлюбленный навеки остается у ней на глазах. Словно стоит перед нею на римской арене, вынужденный поставлять ей зрелища в обмен на ее любовь».