Особенно, учитывая, что Брэдли Мартин, как показало время, даже не стоила всего того шума, что Ричард поднял в связи с её королевской персоной. Поначалу, надо признать, Норман обожал эту девочку. Боготворил даже. Она была светловолосой, и эффектной, и её речь была своеобразно приятна. Брэдли навевала ему чувство вспоминания и – привлекала невероятно сильно. Но затем, всё больше раскрываясь перед Норманом, допуская всё больше ошибок, Брэдли сделала буквально всё, чтобы доказать: что бы он о ней ни думал, всё это было неверно. В ней не было силы воли – была наносная, упрямая заносчивость, подпитывающая её гордыню. В ней не было подлинной красоты – лишь более-менее успешное притворство. Кого бы она ни напоминала Норману, оригиналу она нисколько не соответствовала.

Должно быть, поэтому, когда девушка стала всё больше и больше полагаться на Дилана в этих их без пяти минут отношениях, Норман осознал вдруг, что испытывает почти облегчение от их общего предательства. Они двое, дэх. Они стоили друг друга. Абсолютно.

И когда один из них разобьёт другому сердце (а это случится, рано или поздно, со стопроцентной вероятностью), им некого будет винить, кроме самих себя.

Норман желал только оказаться где-нибудь поблизости в этот эпохальный момент, чтобы поздравить их, пожать им руки с улыбкой, и сказать самым радужным тоном: «Да пошли вы оба». Впрочем, даже и без этого финального жеста. Всё равно всё закончится идеально.

хХхХх

Эпитафия дружбе, что начиналась так многообещающе между Норманом и Эммой Дикоди, была громкой и заслуживала вместительного и дорогостоящего надгробного камня. Воистину, более провальное действо, чем динамика их взаимоотношений, тяжело себе представить, даже обладая самым безграничным воображением.

Проходили дни, в течение которых Норману удавалось в той или иной степени успешно делать вид, что её невнятно развившиеся чувства к нему не представляют собой запретной темы, неприятной для обсуждения и опосредованной в его восприятии почти намеренно. Требовательность девочки, прогрессирующая с невероятной скоростью, становилась, однако, проблемой на миллион долларов. И Норман ныне глубоко сомневается, что, продолжись всё в том же ритме, он сможет и дальше поддерживать иллюзию их радостного и ничем со-вер-шен-но неомрачённого приятельства.

хХхХх

Однажды, в жутком гневе, Эмма врывается в комнату Нормана, которому приходится нехотя прервать чтение. Девушка дышит тяжело – ей всегда трудно передвигаться, особенно быстро, в связи с её недугом. Судя по её бледному, злому виду, Норман почти ожидает, что она вот-вот ухнет на пол без чувств.

– Зачем ты так? – спрашивает Эмма, после двух минут навязчивого, почти театрального молчания. Норман смотрит на неё, и она продолжает: – Я всё могу понять. Ты – один из самых странных парней из всех, кого я когда-либо знала. Но я не думала, что ты опустишься до анонимных угроз. Если ты действительно так уж сильно хочешь от меня избавиться – просто скажи мне это в лицо!

В её голосе звучит вызов, за которым прячется неуверенность, девушка явно желает, чтобы он разубедил её во всём. Чтобы сказал, что она собирает ерунду, и на самом деле, всё, чего он хочет – это продолжать быть с ней.

Но, до её непрошеного появления, Норман был занят – он вчитывался в повествование какой-то случайно выбранной книги, пытаясь заглушить собственные мысли (мама второй день провела в своей комнате, почти не выходя, а Дилан ушёл ещё прошлым утром, да так и не вернулся, и всё это как-то связанно, определённо…).

Норман не испытывал никакого желания снова носиться с чувствами Эммы, которая совершенно не думала ни о ком, кроме себя, в ослеплении своей собственной влюблённости. Норману едва удалось избавиться от её навязчивости два дня назад, когда он задержался у мистера Дикоди, и так скоро оставаться с ней один на один снова? Нет. Он слишком нервничал последние дни, силясь придумать удачный способ всё-таки выманить Норму из спальни, но всё, чего он смог добиться, это щелчок запираемой двери. Мама не должна была отгораживаться от него. Это было в корне неправильно. Норман мог, под влиянием эмоций, взбрыкнуть и закрыться в своей комнате, из принципа (в конце концов, он всё ещё был подростком, и имел полное право на совершение ребяческих глупостей, хотя надолго в изоляции его всё равно никогда не хватало). Но мама – мама не могла!

Мамам категорически запрещено отдаляться от своих детей подобным образом!

Так что. Норман совершенно не в настроении подстраиваться под других девчонок, и…

– Окей, – кивает юноша. – В лицо так в лицо. Хочу от тебя избавиться. Я устал от твоего постоянного жужжания об одном и том же. Ты мне надоела. Уйди?

Эмма шокировано глядит на него, кажется, целую вечность, не в силах поверить в услышанное. Но потом, до неё, наконец-то, доходит, и она, развернувшись со всей своей возможной резкостью и прытью, стремительно уходит, громко хлопая дверью.

Норман смотрит ей в след, и ему совсем не жаль. Только чуть-чуть интересно.

О каких же анонимках она всё-таки говорила?

хХхХх

Проходит ещё пара мучительных, пустых часов, прежде чем Норман сдаётся и, отбросив книгу подальше, идёт в коридор.

Он стоит под дверью в комнату матери. Долго. Он робко переминается с ноги на ногу. Ему хочется постучаться и свободно войти. Ему хочется кричать.

Норман безумно боится повернуть дверную ручку и обнаружить, что дверь всё ещё немилосердно закрыта. Поэтому, он просто стоит здесь, ожидая какого-то знака.