они желают.

Вот почему заповеди, которые дает нам в Евангелии Иисус Христос, как человек, как провозвестник нашей веры, гораздо более соответствуют слабости нашего разума, чем те заповеди, которые тот же самый Иисус Христос, как вечная премудрость, как внутренняя истина, как умопостигаемый свет, внушает нам в самых тайниках нашего разума; хотя Иисус Христос делает эти заповеди приятными, благодаря своей благодати, видимыми, благодаря своему примеру, убедительными, благодаря чудесам, — люди, однако, столь тупы, столь неспособны к размышлению даже о вещах, которые им в высшей степени важно хорошо знать, что почти никогда они не думают о заповеди Евангелия, как должны. Немногие люди видят красоту Евангелия; немногие постигают основательность и необходимость заповедей Иисуса Христа, мало кто размышляет над ними, мало кто питается и укрепляется ими, так как постоянное волнение воли, ищущей наслаждения благом, не позволяет им останавливаться на истинах, которые, по-видимому, лишают их блага. Вот другое подтверждение тому, что я говорю.

IV. Нечестивые, без сомнения, должны очень стараться узнать, смертна ли их душа, как они это думают, или же она бессмертна, как говорят нам вера и разум. Это для них в высшей степени важно;

дело идет об их вечной жизни, от этого зависит самый покой их духа. Почему же они этого не знают или остаются в сомнении? Не потому ли, что они не способны к сколько-нибудь серьезному вниманию и их тревожная и извращенная воля не позволяет их разуму рассматривать пристально доводы, идущие вразрез с мнениями, которые они желали бы видеть истинными? Ибо, наконец, разве так трудно признать разницу между душою и телом, между тем, что мыслит и что протяженно? Разве требуется от ума столь сильное внимание, чтобы увидеть, что мысль не есть нечто ни круглое, ни

1 Serm. 39, de natali Domini.

325

квадратное, что протяженности свойственны лишь различные фигуры и различные движения, но не мысль и рассуждение, и, следовательно, то, что мыслит, и то, что протяженно, — две сущности совершенно противоположные? Между тем этого одного достаточно, чтобы доказать, что душа бессмертна и что она не может погибнуть, хотя бы тело уничтожилось.

Когда уничтожается субстанция, тогда, правда, модусы, или состояния бытия, этой субстанции уничтожаются вместе с нею. Если уничтожится кусок воска, то действительно будут уничтожены вместе с ним фигуры этого воска, потому что круглота воска, например, есть на самом деле лишь этот самый воск, модифицированный известным образом, так что она не может существовать без воска. Но если бы Бог уничтожил весь воск, который есть в мире, отсюда не следовало бы, однако, чтобы была уничтожена какая-либо иная субстанция или модусы какой-либо иной субстанции. Все камни, например, существовали бы со всеми своими модусами, потому что камни — субстанции существа, а не состояния воска.

Точно так же, если бы Бог уничтожил половину какого-нибудь тела, из этого не следовало бы, чтобы уничтожилась другая половина. Эта последняя соединена с первой, но не едина с нею. Стало быть, когда уничтожится одна половина, то из этого воспоследует, согласно рассудку, что другая половина не будет больше иметь к ней отношения, но не следует, что ее нет больше, потому что существо ее иное, и она не может превратиться в ничто от уничтожения другой половины. Итак, ясно, что раз мышление не есть модификация протяженности, наша душа не уничтожается, если даже предположить, что смерть уничтожает наше тело. Но нет основания воображать, что само тело уничтожается, когда оно разрушается. Части, составляющие его, превращаются в пар и в прах; правда, мы не видим их больше и не познаем, но из этого не следует заключать, что их нет, ибо разум созерцает их всегда. Если разделить горчичное зерно на две, четыре, двадцать частей, мы уничтожим его для наших глаз, ибо не видим его более; но мы не уничтожаем его самого по себе, не уничтожаем его для разума;

ибо разум видит его, хотя бы мы разделили его на тысячу или сто тысяч частей.

Для всякого человека, пользующегося своим рассудком более, чем чувствами, несомненно, что ничто не может быть уничтожено обыкновенными силами природы; ибо как никакая вещь, естественно, не может возникнуть из ничего, так не может статься, чтобы субстанция или какое-нибудь бытие стало ничем. Переход бытия в небытие или небытия в бытие равно невозможен. Итак, тела могут портиться, если желательно называть порчей изменения, происходящие с ними, но они не могут уничтожаться. То, что кругло, может стать четырехугольным; то, что есть плоть, может стать землею, паром — всем, чем вам угодно, ибо всякая протяженность способна ко всякого рода конфигурации; но сущность того, что есть кругло

326

и что есть плоть, не может погибнуть. Существуют известные установленные в природе законы, согласно которым тела меняют последовательно свою форму, потому что последовательная смена этих форм составляет красоту вселенной и внушает изумление к ее творцу; но нет в природе закона для уничтожения какого-либо бытия, потому что небытие не имеет ничего ни прекрасного, ни доброго, и потому что творец природы любит свое творение. Итак, тела могут изменяться, но они не могут погибнуть.

Но если, основываясь на показании своих чувств, мы захотим утверждать с упорством, что распадение тел есть действительное уничтожение их по той причине, что частицы, на которые они располагаются, неощутимы для наших глаз, то вспомним, по крайней мере, что тела могут распадаться на эти неощутимые части только потому, что они протяженны; дух же непротяжен, следовательно, он неделим, а раз он неделим, то должно согласиться, что он не будет тленным в этом смысле. Но как можно вообразить себе, что дух протяжен и делим? Можно прямою линиею разрезать четырехугольник на два треугольника, на два параллелограмма, на две трапеции; но какою линиею можно было бы разделить удовольствие, страдание, желание и какая фигура получалась бы от этого деления? Разумеется, я не думаю, чтобы воображение было столь богато ложными идеями и могло бы представить подобную линию и фигуру.

Итак, дух непротяжен, он неделим, он не подвержен тем же самым изменениям, как тело, однако, должно согласиться, что он не неизменен по своей природе. Если телу свойственны бесчисленные различные фигуры и конфигурации, то духу свойственно также бесчисленное множество различных идей и модификаций. Как после нашей смерти субстанция нашей плоти превратится в землю, пары, и во множество других тел, не уничтожаясь, точно так же наша душа, не переходя в небытие, будет иметь мысли и чувства, весьма разнящиеся от тех, какие она имеет в течение этой жизни. В этой нашей жизни необходимо, чтобы наше тело состояло из мяса и костей; точно так же необходимо для жизни, чтобы наша душа имела те идеи и чувства, какие она имеет по отношению к телу, с которым связана. Но когда она отделится от своего -тела, она совершенно свободно может получить всевозможные идеи и модификации, весьма разнящиеся от тех, которые она имеет теперь, как наше тело с своей стороны может получить всякого рода фигуры и конфигурации, весьма разнящиеся от тех, которые ему необходимы, чтобы быть телом живого человека.

Только что сказанное мною, как мне кажется, достаточно показывает, что бессмертие души вовсе не так трудно для понимания, Следовательно, если столько людей сомневаются в нем, то не оттого ли это происходит, что они не хотят приложить к доводам, доказывающим его, то немногое внимание, которое необходимо, чтобы убедиться в нем? И не оттого ли они не хотят этого, что воля их,

327

будучи тревожною и непостоянною, непрестанно волнует их познавание, так что у него нет времени отчетливо созерцать даже те идеи, которые ему наиболее присущи, каковы идеи мышления и протяженности; подобно тому, как человек, волнуемый какою-нибудь страстью и смотрящий по сторонам, обыкновенно не различает самых ближайших предметов, бросающихся прямо в глаза; ведь вопрос о бессмертии души есть один из наиболее легко разрешимых вопросов, если не слушая своего воображения, рассмотреть разумом с некоторым вниманием ясную и отчетливую идею протяженности и отношение, какое она может иметь к мышлению?