– Бр-р! – передернул плечами Зюзбашев. – Кто это?

Режиссер оглянулся на Влада – тот молчал, и тогда режиссер шустро зашуровал пальцами по листкам своего блокнота.

– Это банкир, – сказал он. – Был похищен из дома в канун католического Рождества – 24 декабря 1994 года. Его пытали, – сказал режиссер и умолк…

Камера отодвинулась от замученного человека на несколько метров. Руки у банкира были связаны проволокой и притянуты к отопительной батарее – мощной, чугунной, старого образца.

– А это чья работа? – спросил Зюзбашев.

– Того же человека – Хозяина. Хозяин на нынешний день самый крупный авторитет в Москве. Под его крышей – банки, казино, отели, бензозаправки.

– Немало, – произнес Зюбашев, и посмотрел на Влада.

Тот молчал, смотрел на экран с отсутствующим видом. Рот у него приоткрылся, из уголка вытекла маленькая струйка слюны. Зюзбашев нехорошо поразился тому, что увидел: Влад сейчас был похож на мертвеца.

– Ну и почему бы не скрутить этому Хозяину руки за спиной, да не выволочь его за ушко на солнышко? – спросил Зюзбашев.

– А кто это сделает? Милиция? Она из его рук кормится. Госбезопасность? Нет такой структуры, она разрушена. Армия? Во-первых, у армии другие задачи, во-вторых, армию бьют сегодня все кому ни лень – авторитет потерян окончательно, армии бы самой сейчас уцелеть…

– Зачем армия? Есть властные структуры. Стоит один раз нажать на кнопку – и Хозяина не будет.

– Зачем? Власть тоже кормится из его рук. Хозяин бессмертен, авторитет его в Москве незыблем, его можно сравнить с мэром и премьер-министром, вместе взятыми. Может быть, он ниже авторитета президента, и это понятно, почему, но ниже очень ненамного.

– Так что же, выходит, мы бессильны перед бандитами?

– Абсолютно бессильны.

– Почему это происходит?

– Потому, что бандиты пришли к власти, – довольно жестко произнес режиссер.

Зюзбашев внимательно посмотрел на него. Если двадцать минут назад режиссер производил впечатление человека, готового юлить, пресмыкаться, делать гибкие телодвижения, соглашаться с любой чужой точкой зрения, своей же собственной не иметь вовсе, то сейчас он такого впечатления не производил.

– Что требовали бандиты от этого банкира?

– Миллион долларов выкупа.

– Не отдал?

– Как видите.

Камера тем временем показала крупным планом живот банкира, там виднелся треугольный вздувшийся след – ожог от утюга. Затем показали руки банкира, пальцы. На правой руке, на всех пяти пальцах, из-под ногтей торчали булавки, которыми обычно бывают скреплены новые рубашки.

– Кем был раньше этот человек?

– Афганец. Прошел Афганистан.

– Потому и не выдал Хозяину ничего. Эти ребята крепкие.

Влад молча смотрел в глаза смерти, смерть с экрана смотрела на него. Внутри у Влада поселился холод, который не проходил. Он хотел услышать стук собственного сердца, но сердце замерло, оно совершенно не ощущалось.

Владу показалось, что глаза замученного афганца ожили, в них мелькнуло что-то горькое, недоуменное – мелькнуло и исчезло, глаза вновь стали мертвыми.

– Все, хватит! – Влад резко оттолкнулся от кресла, поднялся. – Включите свет!

В зале загорелся свет. Владу показалось, что здесь сейчас пахнет не известковой пылью, а кровью – запахом крови после этой пленки пропиталось все: стены, пол, кресла, экран, аппаратура, за которой сидела усатая видеоинженерша.

– Ну что, будем делать передачу? – спросил режиссер.

– Нет, – резко ответил Влад.

– Жаль. Не будем ли мы походить в таком разе на страуса, прячущего голову в песок? В Москве ныне льется столько крови, а мы ее не замечаем… А?

– На этой пленке сфокусирован сгусток крови, собранный в разных местах Москвы. Но Москва-то – большая. Кровь, раскиданная по крупным пространствам, незаметна. Не будем пугать жителей.

Влад сам не знал, что говорил… Он явно находился сегодня не в своей тарелке.

Весна 1995 года выдалась в Москве неровной – то вдруг проглядывало солнце, решительно раздвигало облака, и небо делалось безмятежно голубым, южным, звонким, вызывало радость, то вдруг облака смыкались, закрывали солнце, и тогда воздух серел, густел, словно наполнялся пороховой копотью, город становился блеклым, угрюмым. И на душе у людей делалось темно и угрюмо – никакого просвета.

Самое плохое – не непогода, ее можно пережить, ибо на смену хмари обязательно придет звонкое южное солнце, которое в начале марта пахнет то ли яблоками, то ли апельсинами и рождает в душе ощущение приподнятости. Самое плохое то, что люди потеряли уверенность в себе. Будто под ногами у них поплыла земля, еще немного и она вообще расползется – и тогда останется один путь – нырять с головой в эту схожую с болотом муть. А удастся ли выбраться из этого болота – никто не знает.