А вот что увидел Евфимий: увидел аз, увидел буки, увидел веди; увидел и глаголь, и добро, и есть, и живете, и зело, и земля, и иже, и како, и люди, и мыслете, и наши, он, покой, рцы, слово, твердо и так далее, все по порядку увидел, как в азбуке, с которой списывали он и одиннадцать послушных; и понял, что впервые видит эти буквы, и все же знает их, и узнает; и увидел, что он их понимает, хотя никогда не учил, и увидел, что они хороши, лучше, может быть, чем буквы отца Кирилла, другие, но все-таки те же самые. Но ничего не сказал. Стал листать пергаменты один за другим, как будто хотел их порвать, и увидел, что Непорочный Михаил приложил много усилий, что не спал всю ночь, чтобы переписать то, что он залил ему чернилами в тот день. Кровь лилась у него из носа, капала на черные кудри спящего юноши и текла по виску. А потом, белый как смерть, как лучший тончайший пергамент из кожи ягненка, насильственно извлеченного из утробы, он дрожащими руками положил листы обратно под голову юноши. И тут увидел зажатое в руке спящего какое-то странное перо и вытащил его.

Узнаёшь ли ты это перо, отец Евфимий, помнит ли его душа твоя, и не отвратна ли она сама себе из-за того, что у тебя за спиной, потому ли ты сначала топчешь это ногами, а потом растоптанное, разорванное пополам скрываешь у себя под ризой, а если бы ты мог, то скрыл бы под кожей, проглотил бы? Так ли безопасней всего, отец Евфимий, ведь оказалось, что закопанное не скрыто и тайно, оно может вернуться, как вернулись быки, как вернулся топор? Но ты знаешь, отец Евфимий, хорошо знаешь: Господь и то, что в утробе, видит, а уж черная риза для него — воздух прозрачный; знаешь, но тебя это уже не волнует, ибо ты не любишь никого и ничего уже не хочешь в этом мире, кроме спасения своего.

О, заблудший! Разве на этом свете спасения ищут? Но ты знаешь: тебе приходится спасать себя самому, ибо Бог не спасает тех, кто себя считают сильными и его силой пренебрегают!

И, сломав перо Михаила посередине и его расщепив, вышел Евфимий в ярости наружу, а юноша по имени Михаил, благослови, Боже, душу его непорочную, остался спать над своими трудами. А когда он проснулся, то стал искать перо, и не нашел его, и заплакал. Потом он заметил у ног своих несколько красных капель, коснулся своих волос и виска и увидел, что они были липкие от крови, и понял, кто стоял у него над головой и что сотворил, пока он спал.

Вот так было, на этот раз моими устами сказанное и моей рукой написанное, потому что я был там и видел. И потому так плохо написано, что, как я уже говорил, слова мне — не друзья и не союзники.

* * *

Вечером, совершенно неожиданно прибыл с инспекцией отец Амфилохий, верховный старейшина, прибыл без предупреждения, как обычно и делают те, кто приезжают с проверкой. Он нашел Евфимия одного в семинарии, не зная, что помешал его планам, потому что Рыжий ждал, когда ученики уйдут отдыхать, чтобы он мог выкрасть написанное Михаилом и сжечь за монастырем, бросить в долине, пустить по реке, закопать, испепелить проклятые листы, как они утром испепелили ему душу.

Отец Амфилохий разглядывал, перелистывал работы переписчиков, а Евфимий стоял позади него, замерев в ожидании решения, которое вынесет проверяющий, и ему не было все равно, что тот скажет, потому что от оценки могло зависеть его продвижение, получение более высокого звания, а душа его жила, как я уже писал, для возвышения в этом, а не в будущем свете. Дойдя до предпоследнего ряда, Амфилохий сухо покашлял и, видимо, довольный, сказал: «Хорошо!»

А когда подошел к столу Михаила и стал разглядывать его творения, Евфимий покраснел, напрягся, как лук с натянутой тетивой, и пустил стрелу, ибо лучше всего человек обороняется и защищается, если нападает первым и первым выкажет перед вышестоящим свои слабые стороны, и сказал: «Не смотрите, преподобный; сие не очень хорошо написано. И немудрено, ибо, несмотря на мои предупреждения, мягкие и ревностные, ученик отплатил мне непослушанием».

Отец Амфилохий удивленно посмотрел на него. «Что же тут нехорошо?» — спросил он.

Отец Евфимий схватил книгу, которую переписывал Непорочный Михаил, и гневным движением закрыл ее. Но мягкий и упорный Амфилохий опять открыл тяжелую деревянную крышку и снова стал разглядывать пергамента и строчки, ровные, как виноградные кусты, обрезанные прилежным виноградарем. Отец Евфимий, как зверь, готовый наброситься на любого, кто угрожает отнять пойманную добычу, стоял позади седобородого и благоутробного Амфилохия, которого я особенно уважал, ибо праведен он был в решениях. Хотя он часто приезжал к нам, он так и не узнал о тайном желании Евфимия лишить отца Варлаама первостарейшинства, ибо при нем Евфимий Притворный менялся и становился послушным Варлааму; а Амфилохий, хотя и был, как я уже сказал, человеком правдолюбивым, вообще мало сомневался в людях и безгранично им доверял; он не знал, каким лицемером может быть Евфимий, лицо и изнанка которого были как чулок, который можно вывернуть на чистую сторону, если другая запачкалась.

«Эти письмена иные, и невнимательный глаз так их и оценит, — совершенно спокойно сказал Амфилохий. — Но если взглянуть на них второй раз, становится понятно, что эти буквы — сестры того письма, которое с Божьей помощью придумал отец Кирилл», — добавил он. И спросил: «Кто придумал эти письмена, кто их сотворил?»

Евфимий кипел; кровь в нем бурлила, как молодое вино, но он умел скрывать свои чувства и выворачиваться наизнанку: в благости быть злым, в печали — веселым. Он улыбнулся смиренно, злой от зависти и подлости (каковые не были видны Амфилохию, но которые я видел), и как будто настал его час, сказал: «Сатана, отец Амфилохий». А потом, якобы обеспокоенный, нахмурился, чтобы придать случаю весомость, и сказал: «Отец Амфилохий, мне надо обсудить эти письмена с вами, ибо они хула на буквы отца Кирилла: неужто каждому еретику позволено изобретать новые буквы? Великие творят, а мы, преподобный, лишь повторяем! И я знаю, кто его надоумил», — сказал он доверительно, склонившись к уху Амфилохия, готовясь прошептать имя, ибо имена Сатаны не произносят вслух. Но добрый Амфилохий прервал его, не дослушав ответ, который был ему неинтересен, ибо он внимательно рассматривал новые буквы, и весело сказал: «Может быть, нужно сообщить об этом отцу Кириллу. Если ему понравятся эти письмена, я дам указание половину сочинений писать ими. Ибо они действительно красивы. Может быть, даже красивее, чем его».

Затем он пролистал еще немного, и отец Евфимий чувствовал, что продолжает превращаться в золу; как будто подул ветер и разнес пепел его души во все стороны, развеял, чтобы ни в доме, ни в могиле не было души его, чтобы и следов от нее не осталось. «Они написаны с ровным жаром, — сказал потом Амфилохий и пояснил, — самый долгий жар от угля, который выжег терпеливый и неторопливый углежог; и эти буквы медленно написаны и потому греют душу. Не торопи учеников, отец Евфимий; дай им немного отдохнуть. Пусть краснописание будет для них приятным и угодным делом, а не скорым и мучительным, потому что буквы — это не звуки, но образы». И пошел к выходу, довольный тем, что увидел.