Лето наступало пьянящими запахами цветущих вишен и яблонь, теплотой летних ночей и дразнило поздними закатами. Рен и Крис смотрели в такой майский закат, ныряя в него взглядами, чуть затуманенными дымкой от едва заметного рыжего огонька сигареты Рена.

– Это всё беспардонно похоже на счастье, - вздохнул Рен.

– Должен же я хоть на что-то сгодиться, - в тон ответил Крис.

Внизу пронеслась машина, оглушительно распространяющая вокруг себя звуки "Sweet Dreams" в классическом исполнении Юритмикса. Рен сжал сильнее пальцы, переплетённые с пальцами рыжего.

– Я думал, у меня не получится заставить тебя забыть.

Мир рухнул с четырнадцатого и разбился вдребезги, и осколки заплясали отблесками, отражая закат.

Забыть? Забыть живущую внутри пустоту, забыть тепло, разливающееся по всему сознанию во сне, когда её образ выскользает из коридоров подсознания, забыть запах её волос, аромат её духов, нежный оттенок её кожи, её непослушные светлые локоны, забыть отчаянную пытку несуществования, остановившееся время, - словно забыть шелест волн оживающих картин, отринуть, чем был и чем не был.

Мир пошатнулся и снова встал в пазы. Крис смотрел на свою отдёрнутую руку, на которой остались следы чужих пальцев, а потом перевёл взгляд на Рена, и столько испуга и покорности было в его взгляде, что Рен размахнулся и ссадил сжатый кулак о металлические перила балкона.

– Я не забыл, - сказал он веско и тихо.

Со скрипом открылась плохо прикрытая балконная дверь. Закат догорел и погас, погрузились в темноту комнаты.

– Я не хотел всё разрушить, пожалуйста, не прогоняй меня, - прошептал Крис.

Рен притянул его к себе, отчаянно цепляясь за неотреченье. Пальцы незаметно легли на кнопку, и комнату наполнило надрывное отчаянье Лакримозы.

" Nichts bewegt sich, ich kann nicht mehr, ich bin so, so mЭde".

Вязкая духота медленно завоевывала пространство. Звонкие удары терялись в потоках музыки, пальцы оставляли красные следы на слишком белой, слишком нежной коже, приглушённые стоны и сбивчивое дыхание вплетали, впечатывали в Криса всю неисторгнутую и непоправимую внутреннюю боль Рена, заставляя перейти порог близости и отступить на шаг дальше одновременно. Опустошённо, кожа к коже, Рен вытирал нестёртые о подушку слёзы рыжего.

– Не отпущу, - сказал он, присваивающе обнимая.
– И не заставишь забыть.

Письмо четырнадцатое "Помните утренний ветер и степь в серебре?"

Рен терпеливо перебирал бумаги, которые Лера попросила его рассортировать. Он чувствовал себя едва живым и улыбался собственной слабости. Он с благодарностью принимал подобные мелкие поручения. Они позволяли не задумываться о том, как легко ускользает время. Когда она умерла, он дал себе слово, что продолжит жить, но у него не получалось быть сильным и отпустить воспоминания. Он пытался заставить душу проснуться, но с каждым днём всё ближе подходил к выводу, что спит она вечным сном. Он не был безупречен прежде, у него не было радужных и счастливых воспоминаний, записанных на плёнки старых видеокассет, всё отличие между ним прежним и ним нынешним заключалось в том, что он утратил искру жизни, желание жить, всё то, что позволяло ему быть одним из многих, но своеобразным, что раскрашивало существование. Он продолжал попытки воскресить себя - когда держал в объятиях Криса, когда вмешивался в безнадёжные встречи. Но по внутреннему самоощущению его прежнее состояние галлюциногенно-алкогольной прострации мало отличалось от теперешней иллюзии жизни.

Он рисовал. И море оживало под его руками, и раз за разом его отблески становились всё совершеннее, всё ближе к тому, что он хотел дать увидеть. Когда он рисовал, глаза его горели внутренним огнём, и кисть летала в танце, точно и уверенно касаясь бумаги.

Крис притащил откуда-то бутылку хорошего виски, и Рен, не постеснявшись, почал её. Ему не нужен был больше алкоголь, чтобы видеть рисунки на стене, или, может быть, мир за стеной. Но горячая волна, разливающаяся по коже и делающая краски более яркими, манила. Рен некоторое время смотрел на море и верил, что оно пробралось в комнату, но сквозь брызги и запах пены неожиданно проступили нелепые мелкие цветочки узора на обоях. Рен нахмурился, вскочил, подхватив со стола нож, и принялся убивать эти нелепые цветы с остервенелой яростью, опрокидывая их в волны, стирая в пыль и развеивая в ветре над морем.

– Мне кажется, стена не виновата, - заметила вошедшая Лера.

Рен затравленно оглянулся и потратил почти целую минуту на то, чтобы сфокусировать взгляд на девушке.

– Нет. Я сделаю её настоящей.

Лера кивнула. Спустя пару дней, вернувшись с небольшой халтуры, Рен обнаружил Криса и Леру, вдвоём шпаклюющих злополучную стену. Крис со шпателем в руке и завязанными в хвост волосами был похож своим энтузиазмом и гордой неумелостью на молодого маляра, возомнившего себя художником. Чистые и весёлые голоса Ricchi e Poveri аккомпанировали новоявленным ремонтникам. Ещё день спустя стена стала холстом для акварели Рена. Когда он начал воплощать картины на этом холсте, время будто замерло. Шторы гостиной потерянно обвисли по бокам карниза, не смея препятствовать свету, заливавшему стену из окна. Рен отлавливал нотки закатов и рассветов, хватал кистью лучи солнца в зените, распахивал балкон, впуская редкий, неуверенный свет луны. Его море было переменчивым, светящимся и переливчатым одновременно, а над морем нежными мазками рождалось столь же непостоянное и уверенное в себе небо. Застыли переводы, замкнулись обрывками образов разговоры, рассыпалась на ноты становившаяся всё более редким гостем музыка. Она не смела перебивать шум волн.

За окном набирало обороты, расцветало жизнью лето. Оно сквозило через раскрытые окна, заполняло собой пространство, вступало в права незаметно. В один из удушливо жарких субботних летних дней Рен внезапно услышал в коридоре чужой голос, показавшийся ему смутно знакомым. Лера уже впустила гостя, когда он выцепил из памяти недавний звонок бывшего одноклассника и договорённость о встрече. Стол заполнили звонко бутылки холодного пива.

– А помнишь, как кто-то повесил на доску тот карикатурный портрет химички, где она с бутылкой и в шляпе? Представь, она его в рамочку повесила, недавно в школе был, видел.