Он спросил себя, зачем же ему теперь бежать. Ведь истина, которую он хотел открыть людям, не нужна им. Нужна ли она ему?

«Мне бы нож теперь, — примечталось ему. — Да запазушный кистенёк». Злоба его была сильнее боли, он так свирепо расковыривал гнилую утробу дерева, что засадил под ногти две грязные щепки. «Теперь нарвёт... Видно, мне на роду написано — иглы под ногти получать».

Он ещё пошарил в полутьме. Узкий свет из окошка падал на груду истлевшего тряпья. Неупокой с гадливостью разгрёб его, нащупал ржавую железку — скобу или шкворень. Она годилась для подкопа. Нижний венец лежал на врытых в землю валунах. Неупокой частью искрошил гнилое бревно, частью подкопал землю под ним и увидел свет. При его худобе пролезть было нетрудно, но прежде он тихо посидел, прислушиваясь к шагам и голосам снаружи. Задняя стена дома выходила в соседний переулок, ответвлявшийся от улицы Ратуши. Два человека, степенно разговаривая о цене на мёд — по двадцать грошей за пуд, — прошествовали в сторону реки. Затем по переулку вверх проскрипела телега — судя по вони, чистильщик выгребных ям. Вслушиваясь в эти мирные отзвуки, успокоенный пробившимся светом, Неупокой невольно и к себе прислушался. Злость рассосалась, он меланхолически подумал: «Али я впервые на тычки нарвался? В сей жизни всё перемешано, по пословице: подле пчёлки — в медок, подле жучка — в дерьмо. Надобно уходить да пчёл искать». Дождавшись полной тишины, он выскребен из щели и ещё подумал: «Со змеями надобно вот так — подобно змию». Ему повезло, что окна в этом городе выходили не на улицы, а во дворы. Пофыркивая от пыли и вони, он двинулся следом за телегой к еврейскому местечку.

В жилищах всякого народа — свой запах, обыкновенно кислый: подкисшей рыбы, квашеной капусты, хлебной закваски или пивных дрожжей, томящихся на печи. Из еврейских халуп тоже тянуло кислотой, но какой-то многослойной, застарелой, напоминавшей запах забродивших слив... В памяти выскочило словечко «цимис», название еврейского соуса из моркови с острыми приправами. Неупокой сплюнул голодную слюну и только тогда заметил, что на него из приоткрытых калиток и дверей смотрят женщины и старики. Он тоже посматривал на них с любопытством и бессознательной неприязнью, даже с лёгкой жутью. В Россию евреев не пускали, Иван Васильевич однажды прямо заявил немецкому посланнику, что боится, как бы иудино племя не развратило его народ. В Литве король даровал евреям многие права, небрежно соблюдаемые панами, богатые евреи вели тысячные торговые и ростовщические дела, брали на откуп налоги с целых поветов, поневоле вызывая ненависть населения. Но они боялись выставлять своё богатство в чужой стране, а потому чаще выглядели оборванцами. Своя страна у них — только в духе, в обрядах и книгах. Не так ли и чадам надо жить, скрывая своего Бога до окончательной победы над псами? Только их надо ещё найти, истинных чад, да не ошибиться, как сегодня...

Телега с бочкой и черпаком на длинной рукояти свернула налево, в лощину. Только теперь Неупокой задумался, куда же ему идти. Без Игнатия с его знанием тайных приютов и дорог он до границы не доберётся. Он в растерянности оглянулся и увидел возле крайней халупы девчонку лет пятнадцати — такой жгучей, ошеломительной красоты, что все умные мысли померкли в нём, а сапоги присохли к пыльному грунту — «злому и непожиточному», как выразился бы литовский землепашец. Подобно свечке, горевшей чёрным пламенем, стояла она в своём блёкло-жёлтом балахоне, сияя громадными очами. Взбитые кудри её были схвачены алой лентой. С порывистой улыбкой любопытства она вся так и подалась к Неупокою, чудесному пришельцу из иного, чистого и неущербного мира... Так ему это примечталось, пока он сам впивался несытыми глазами, не понимая ещё, какого беса тешит. Тут из халупы выскочила седая ведьма, за нею — пожилой еврей с сажистыми мазками пейсов, и за две руки, оголившиеся до маленьких круглых плеч, они заволокли девчонку в халупу.

Потом еврей вышел уже один и что-то крикнул через плетень соседке, вместе со всеми подозрительно следившей за Неупокоем. Несколько стариков тут же подтянулись к крайней халупе, заняв оборону. От дома к дому стали перелетать гортанно-лающие, в чём-то сходные с немецкими слова, и скоро из нескольких дворов выбежали и, как-то нехотя вихляясь, заспешили в сторону ратуши молодые парни — худые, остроплечие, как чучела.

Битый соображает быстро. Парни ещё и десяти шагов не сделали, а Неупокой был уже в зловонной лощине, где возчик нечистот опорожнял свою телегу. Он посмотрел на Неупокоя с равнодушным высокомерием, как смотрят все отверженные, не примирившиеся со своей судьбой. Неупокой далеко обошёл его и, сметив дороги, выбрал ту, по которой вывозили дерьмо из замка.

Князь и княгиня Курбские получили наконец «роспуст без причин» — развод. Андрей Михайлович отправил бывшую малжонку в Минск.

На площади перед замком её встречали каштелян Глебович и воевода минский Николай Сапега. У ворот толкались стражники, на площади — минские мещане, с привычной отчуждённостью наблюдавшие, как паны решают свои дела.

Из поместительной кареты Мария Юрьевна вылезла с одной Раинкой. Ни на запятках, ни верхами не оказалось при ней ни одного из слуг. Кучер, не потрудившийся слезть с козел, чтобы помочь княгине, на вопрос каштеляна лениво ответил, что слуги своей волей остались у князя в Ковеле.

Мария Юрьевна закричала сипловатым, до дна души пробирающим голосом, что кучер лжёт. «Князь слуг моих насильством удержал, а этот гнусный его клеврет увёз меня из Ковеля, не дав как следует собраться, и немало моих вещей и драгоценностей осталось у бывшего мужа и мучителя моего!»

Николай Сапега своей рукой скинул кучера на землю. Тот, похоже, только теперь догадался, что он уже не на земле князя Курбского, но было поздно. Сапега стал бить его тяжёлой рукоятью плети, кучер загораживался руками. В конце концов они повисли у него перебитые, так что он до конца жизни вряд ли мог играть поводьями.

Его бросили на площади, а лошадей, принадлежавших Курбскому, Сапега приказал загнать в свою конюшню. Мария Юрьевна и верная Раинка, сразу обратившая на себя внимание Сапеги, нашли прибежище в его доме.

Ян Глебович, спокойно и брезгливо наблюдавший за расправой, посоветовал Неупокою:

— День ещё отсидишь у меня, а там ступай куда Бог велит. По жалобе Марии Юрьевны начнутся разбирательства, не до тебя станет. Да к ней зайди из учтивости, поспрошай, чем её князь обидел. Андрей Михайлович мне друг, я не хочу меж их встревать.

— Я, пане каштелян, рад услужить тебе, — ответил Неупокой, помня, чем обязан Яну Глебовичу.

Тот не удивился, когда Неупокой попросил у него убежища «от посадских». Глебович сам их не любил, тем более социниан. Он решил, что Неупокой оказался жертвой очередной распри между еретиками. Понятно, что с Будным, которого Глебович презирал не только за еретичество, но и за связи с тайной службой, каштелян знакомства не водил. С этой стороны Неупокой был в полной безопасности. Оставалось дождаться Игнатия и уходить, но тот пропал. Два томительных вечера Неупокой провёл в беседах с Яном Глебовичем, тоже скучавшим в гордом уединении: с воеводой Сапегой он общего языка не находил — пан Николай был груб, сластолюбив и склонен к хмельному питию. Для него-то появление Марии Юрьевны с Раинкой было двойным праздником.