Михайло Монастырёв, как мог, глушил в себе эти опустошающие сомнения. Горюя об отозвании в Москву Дмитрия Хворостинина, он прибился к его брату Петру, устроившему так, чтобы сотня Монастырёва вошла в его полк. Князь Дмитрий, уезжая, завещал брату «не ослаблять узды», держать людей в боевой готовности, жестоко наказывать за отлучки и пьянство. Михайло гонял свою сотню в дозоры и объезды по дальним замкам, где в постоянном ожидании нападения или немецкой измены сидели русские воеводы и стрелецкие головы. На мызу свою Михайло махнул рукой, как большинство дворян, испомещенных в Ливонии. Страна сия, как видно, долго будет болеть войной, а значит, бесхозяйственностью, хлебным недородом и голодом, подобным прошлогоднему на Севере. «Наше дело, я чаю, не хозяйство, а воинская служба, — делился Михайло с другом Шишкиным. — Давал бы государь двойное жалованье против нынешнего да двор в Москве али в ином городе, кто где приписан. С землёй же пусть крестьяне разбираются, нам не поднять её». Шишкин не соглашался с ним: «Служилому без земли пропасть. Жалованье сегодня есть, завтра его урежут, скажут — казне невмочь. И без того жизнь наша непостоянна, мы хоть зимой в деревне, на своих припасах, отсидимся да отогреемся». Наверно, так рассуждало большинство, только Михайле было тоскливо воображать, как он, вернувшись на Шелонь, станет вымучивать оброк из мужиков.

Куда как проще было командовать детьми боярскими. К исходу сентября сотня Монастырёва не вовсе потеряла охоту воевать и встретила известие о походе с радостью. Их назначили в охрану пушечного наряда, отправленного к Вендену заранее.

Решение князя Ивана Юрьевича Голицына — приурочить выступление к Покрову — вряд ли было удачным. Праздник был установлен в память чудесного спасения войска, укрытого покрывалом Богородицы в безнадёжном положении. Если воеводы, зубоскалили шутники, возлагают надежду на то же чудо, не след идти под Венден. Утром первого октября, отстояв праздничный молебен, русское войско под сирым дождичком двинулось на юг.

Наряд был послабее, чем прошлым летом: две «Девки», «Волк» и «Змей Парновский». Посошные крестьяне, раздражённые бессмысленной потерей лета, тоже пошучивали не по-доброму (мрачного смеха вообще в ту осень было лишку, как водится перед слезами): полюбился-де нашим «Девкам» немецкий молодец, вдругорядь тащатся к нему, как непотребные. Михайло их не обрывал, понимая, что настроение у всех и без того тяжёлое, нестойкое. Скорее бы запели «Девки» в полный голос да «Волк» подвыл.

Медленно разворачивалась, раскрывалась водораздельная равнина на подходах к Вендену, слегка приподнятая в середине, как будто вспухшая от воды. И угрожающе, и холодно чернели по краям её, по склонам к невидимой Гауе опустелые и ободранные леса.

Была у воевод надежда, что по такому неприветливому времени, по непролазным дорогам литовские войска не поволокутся из-за Даугавы на помощь к Венденскому замку, одиноко затерявшемуся среди русских владений в Лифляндии. Правда, во время одного объезда к северу от Вольмара Михайло получил странное известие о шведах, якобы совершавших угрожающее, но нелепое в военном смысле движение от Пайды к югу... Мира с ними не было, но после отнятия у русских Пайды шведские воеводы как будто успокоились.

мечтая разве о захвате Нарвы. Соперничая в Ливонии не только с русскими, но и с Литвой, они ещё ни разу не объединились даже с принцем Магнусом. Тот, кстати, снова изменил и передал свои владения, пожалованные ему царём, под покровительство Батория. Вести о шведах не насторожили Голицына: «У свейских свои заботы, им не до Инфлянт».

Всё же Монастырёв нет-нет да и осматривал осенний окоём, тревожась всякий раз, как на лесных опушках показывались чьи-то стреноженные лошади или пехота, при ближнем рассмотрении оказывавшаяся ватагой крестьян, идущих на общинные работы. Война войной, а латыши неторопливо и незаметно обихаживали родную землю, ещё не зная, кто победит, но веря, что немецким крепостным порядкам пришёл конец. И любо было видеть, как всё у них получалось чисто, прочно и удобно, и многим детям боярским вздыхалось при воспоминании о собственных заброшенных имениях. Хотелось поскорее отвоеваться — и домой...

...За год немецкие умельцы отремонтировали стены замка Вендена, заделали пробои валунами, выделявшимися окантовкой свежего раствора на тёмном, выщербленном ядрами поле. Никто теперь не вёл переговоров с русскими, не отворял городских ворот. «Девок» и «Волка» пришлось установить не перед замковой, а перед внешней, городской стеной. О том, как брать тройные укрепления, не хотелось пока и думать. В первый же вечер русские и литовцы обменялись десятком ядер — без последствий. Посошным было приказано ломать окрестные дома на мызах, валить деревья и сколачивать лестницы.

Не теряя времени на укрепление табора, наскоро вырыли окопы-шанцы для укрытия пехоты перед приступом. Воеводы наметили два места, где городская стена была слабее. Все работали в прямом смысле без оглядки, даже без разъездных дозоров по тылам. Когда на третий день, готовясь к приступу, наряд и войско распределялись вдоль городской стены, Пётр Хворостинин, командовавший Сторожевым полком, всё-таки разослал дозоры, но было поздно.

Скрытно пройдя лесами по долине Гауи, шляхетский полк и роты гофлейтов правителя Инфлянт Ходкевича внезапно появились с севера. Один его отряд с ходу ворвался в табор, поджёг шатры и порубил посошных. Тем временем гофлейты подступили к шанцам и, поддержанные пушкарями со стены, произвели расстройство в рядах стрельцов. Михайло, выполняя задачу по охране пушек, не поскакал на выстрелы, а велел сотне своей держаться двойной цепью, отнюдь не отрываясь от пушкарей. К северу от табора, на оголённой равнине, развернулся бой между конными. Издали он выглядел нелепо и путано, как это часто бывает на войне, и непонятно было, кто одолевает. Численный перевес, почти двойной, был на стороне русских.

Главнокомандующий князь Голицын и воевода Фёдор Васильевич Шереметев оказались почему-то не там, откуда они могли руководить сражением, а возле пушек, нацеленных на градские ворота. Монастырёв кинулся было к Шереметеву с просьбой о подкреплении, тот суетливо отмахнулся. Меж тем за наряд отвечал он. Михайле показалось, что на грубом, вечно недовольном лице Фёдора Васильевича зыблется обыкновенный страх.

И не к месту, а вспомнилось дурное об этом человеке: и то, что жалкий крестик его, единственного неграмотного боярина, стоял под постановлением Земского собора 1566 года, возобновившего эту несчастную войну; и запись в Разрядной книге о войне с татарами, как Шереметев, захваченный врасплох, со страху потерял свой саадак; и угодливое его участие в последнем Соборе, едва не положившем начало новой опричнине и под нажимом государя приговорившем к смертной казни думных людей, осмелившихся указать на бедствия страны... Прежде каждому такому дурному делу находилось оправдание; соединившись, они накладывали на Фёдора Васильевича некую тень. Предчувствуя недоброе, Михайло воротился к своим, а Шереметев и Голицын остались возле пушкарей. Две сотни детей боярских, сопровождавших воевод, держались поодаль, не обнаруживая желания усилить оборону пушек.