Посошные и пушкари смотрели теперь на одного Михайлу. Он рявкнул:

— Стволы-то разверните, оглоеды!

Станки у «Девок» были с колесом, их разворачивали в считанные минуты. Галоп не медлил, налетал, от шанцев были уже видны красные лица всадников, железные пластины на латах и юшманах, а у передних — даже пушистые, с вислыми концами шляхетские усы. Только заметив, как перестроилась сотня Монастырёва, перекрыв удобные подъезды к пушкам, шляхта перевела коней на рысь, потом на шаг. Станковые пищали и пушки уверенно уставили навстречу им чёрные рыла, пушкари споро разобрали железные шкворни, раскалённые в кострах. Осталось поднести их к торчащим фитилям...

Возможно, шляхтичи и кинулись бы сдуру под выстрелы, да трезвые гофлейты, привыкшие соизмерять опасность с деньгами, правильно рассудили, что лучше обождать. Сзади к ним подходили новые сотни — усталые, отмахавшие своё, утолённые злобой и убийством до отвращения, как сыт бывает гофлейт-бездомовник продажной любовью. Всем и Монастырёву было ясно, что русские, зажатые меж войском и стенами, будут расстреляны и перемешаны с землёй. Михайло в последний раз окинул просветлённым взглядом почернелые поля, недостижимый лес, покинутый птицами, и обида, и тоска, и возмущение против ранней смерти вошли в него. Ничего больше не хотелось, только простого человеческого слова. Неподалёку от него стоял пушкарь и молча плакал.

Заметив, что Михайло смотрит на него, он чёрной рукой мазнул по щеке и сказал:

— Ты один нас не бросил, осударь. А мог. Нам бы тагды взрывать себя, и с пушками.

— Без меня легче могли бы сдаться. Вам не бесчестно, люди вы простые, не родовитые.

— Нет, осударь, нам пощады от воинских людей не ждать. Нас пуще всех не любят, мы-де издали стреляем, нас не достать. А уж достанут... Да и по делу: попади раз-другой под наш дроб, навек озлобишься.

Михайле грустно было расставаться с иным, более героическим представлением о причинах самоубийства пушкарей. Он торопливо спросил:

— Чем у тебя заряжено?

— Железной сечкой.

— Я велю — запалишь?

— Куды я денусь, осударь?

В руках Михайлы была не только собственная жизнь. Словно в напоминание о том, что с ними станется, из города шваркнули ядром. Оно зарылось в насыпь и зашуршало... Дети боярские из сотни Монастырёва молча смотрели, как множится толпа конных на ровных подступах к шанцам. Стальные стебли сабель в их руках пошевеливались и клонились, как от ветра.

— Нет у нас иного выхода, робяты, — сказал Михайло. — Помереть с честью... Сколько народу глядит на нас, позор наш или славу по трём царствам разнесут!

Никто не отозвался, лишь ветер усилился, подвыл. А над отрядом литовцев, подобравшимся ближе других, взвился бунчук с чёрным конским хвостом, обычно сопровождавший ротмистра. В образовавшемся проходе появился человек, которого Михайло никак не ожидал увидеть, — князь Полубенский!

Вице-регент Инфлянт, утративший эту должность вместе с доверием короля, получил счастливую возможность восстановить доброе имя участием в походе шведско-литовской армии. Никто не ожидал, что с помощью Георга Ганса Речь Посполитая и Швеция так быстро договорятся о совместных действиях. Клещи, скреплённые хитрым немецким болтом, сомкнулись на горле русского войска, не только плохо подготовленного и истомлённого четырёхмесячным бездействием, но и развращённого победами прошлого лета.

Князь Полубенский ехал прямо на пушки в сопровождении трубача и оружничего с бунчуком. Он сразу узнал Михайлу. От изумления он потянул повод, конь стал переступать бочком, как застыдившаяся девица на гулянье. Александр Иванович не сразу укротил его.

— Так ты... голова у них?

— Я.

Михайло с усилием удержался от титулования князя. Он понимал, что Полубенский не захочет обнаружить их давнего знакомства и с удовольствием убьёт его, свидетеля своей измены.

— Войско ваше порублено, а воевода твой вязнем сидит у нас, — заговорил Полубенский спокойно. — Пушки и пищали ваши заряжены, и дури в головах людей твоих довольно, чтобы сгинуть без пользы. Мы лишней крови не хотим. Отдай мне саблю, я всем вам жизнь и сохранение чести обещаю.

— Про воеводу моего... того не может статься, что он в плену!

— Я лгу, по-твоему? Але мене его, Петра Хворостинина, на аркане волочь тебе на очи? Да як ты смелость маешь сомневаться в моих словах?

Михайло, насильственно улыбаясь, помолчал ровно столько, чтобы князь Полубенский вспомнил все подробности их первого знакомства.

— Сохранения чести даже ты нам обещать не можешь, князь. А коли я оскорбил тебя, готов ответить... саблей!

Поединок вдруг показался Михайле простейшим выходом из унизительного положения.

— Мне с тобой невместно на поединок выходить. Я своего служебника выставлю, из шляхтичей.

— Напрасно так думаешь: Монастырёвы — из князей Белозерских.

Он видел, что Полубенский злится, ему неловко, неприлично пререкаться с русским головой, но он всё время помнит о камне у Михайлы за пазухой. Если его раздразнить, он драться не откажется.

Князь подал коня вперёд. Михайло близко увидел его бешеные глаза и резко пожелтевшее лицо.

— Ну, я доберусь до тебя, холоп московский! И особливо до подлых пушкарей твоих. Сдохнуть хотите? Я препятствовать не стану!