— Государь, вспомни апокрифическое Евангелие Филиппа... Апостол полагал, что вечно изменяющийся мир, населённый смертными, произошёл из-за ошибки. Создатель замыслил его совершенным, а нас бессмертными, но не достиг того и уничтожился сам. Потому миром правит не Бог, а нечто иное или ничто не правит. Положим, гибель Создателя невероятна, а изменчивость и смертность наша и есть движение к совершенству, к исполнению замысла. Бог в каждой рождённой личности надеется достичь задуманного, но, убедившись в новой ошибке, рождает новых и новых... Вот почему каждая личность — единственна и достойна свободы.

— Ну, еретик! — восхищался подобревший от вина царевич. — Набрался ты за рубежом ложных учений, их из тебя воистину огнём не выжечь, я потому и пробовать не велю. Ежели мы, как в Польше принято, всех станем за рубеж пускать «для учынков рыцарских», вера православная тогда не проживёт. Рассказывай ещё!

— Филипп, однако, предупреждал, что не всякий обладает человеческой душой: «Есть много животных в мире, имеющих форму человека. Когда мудрец познает их, свиньям он бросит жёлуди, скотам — ячмень, солому и траву, псам — кости. Рабам он даст всходы, чадам он даст совершенное». Надо искать детей среди людей, государь, а не рабов и псов! Кто ближе к чадам, чем крестьяне?

Иван задумывался, светлые глаза его грустно искрились.

— Как это верно — насчёт зверей! Как вспомню головы собачьи у седла... Вонючие!

Не следовало, конечно, напоминать Ивану, как он четырнадцатилетним мальчиком, участвуя в походе опричной армии на Новгород, вместе с отцом расстреливал из лука привязанных к столбам литовцев и татар, нахватанных по тверским тюрьмам. Если уж суждено Ивану Ивановичу править государством, пусть в нём погибнет и память об отцовских зверствах. Пользуясь поворотами в настроении царевича, Неупокой не уставал печаловаться о черносошных своих друзьях.

— Ты мужика похваляешь, яко праведника, — возражал ему Иван. — Но разве Антоний трудился меньше их? Только они каждый на себя, а он на всенародное благо, на общую монастырскую казну. Чей труд угодней Богу? Далее — отрицаешь чудеса. Так ведь они и таинства похуляли, даже святую воду... Чти, что Иона пишет! — Царевич разворачивал свою тетрадку с житием Антония, над коим продолжал работать, что-то вычёркивать, вставлять. — «Черноризниче, что мнишь себя святым? Волхвуешь и человеков прелыцаеши. И воду сию, где-то спроста набравши, кропишь на нас!»' Это они ему в глаза!

Неупокой узнавал суждения Игнатия. Какими только путями не улетают в историческую вечность запретные слова! Чаще всего в сопровождении хулы. Что ж, пусть хоть так. Учение Феодосия Косого тоже запомнят по злобной книге Зиновия Отенского.

Когда же заходила речь об уменьшении податей, царевич становился глух: то дело Арцыбашева, он вывернется! У Неупокоя оставалась ещё надежда на государя. По крайней мере, Тимофей Волк, с которым удалось украдкой повидаться (он не хотел показывать завистникам, что дружен с еретиком), тоже надеялся на государево решение: «Пущай игумен Питирим деньгами откупит пожалованные земли! С деньгами мужики поправятся...»

Пасха в тот год была не ранняя, девятнадцатого апреля. Недели после Святой распределялись так: Фомина — свадебная, за нею — в память о жёнах-мироносицах, о расслабленном, о слепом... В своём почётном заключении всякого принял Неупокой: и расслабления похмельного, и ослепления душевного, покуда не прозрел в седмицу Святых отцов, в двадцатых числах мая.

Из северных волостей и станов пришли мешки с деньгами: с Емца — тысяча двести пятьдесят рублёв, с Куростровской волости — две тысячи... Ничто так верно не ублажало государя, как денежные поступления. Иван Васильевич сказал:

— Ты опасался, мужики платить не смогут. Пиши: земли, что по декабрьскому указу пожалованы нами Троицкому монастырю, записать за ним навечно и безо всякия обмены. Пусть молятся за нас, за наших сыновей, искоренят ересь и хладные тундры в живое переводят. Буде объявятся супротивники, карать без жалости. А кто Антония Сийского станет клепать, считать богохульником.

Вскоре и Освящённый Собор единогласно причислил Антония Сийского к чину отечественных святых.

Отпущенный с наказом возвратиться в свой монастырь для покаяния, Арсений пришёл благодарить Нагого, спасшего его от владычного суда.

— Знаю, об чём мечтания твои, — встретил его Афанасий Фёдорович с рассеянной и озабоченной улыбкой. — Подале от Москвы да и от моего приказа. А что тебя в срубе могли сжечь, того не понимаешь?

Выслушав благодарность, он заговорил милостивее:

— Устал я, калугере. Тяжкое время наступает. Ты в Литве видел, да и от иных людишек мне ведомости идут, что без войны нам не обойтись. Король то ли ко Пскову, то ли к Полоцку хочет войска вести. Ежели сбудется, как он на елекции обещал, такой войны мы со времён татарщины не видели.