Легко быть рассудительным, несуеверным при свете дня. Ночами оживают бесы — то ли в лесах, банях, то ли в дремлющей части нашего сознания. По мнению ересиархов, впрямую толковавших известное высказывание Христа о птицах, наше сознание является единственным обиталищем богов и демонов. Но от такого сомнительного довода не легче человеку, запутавшемуся в ночь русалий в чужом лесу. Он сомневался уже, не проскочил ли он деревушку с мертвецким именем. Тогда впереди у него — вёрст десять до лесного хуторка, где обитает то ли ведьма, то ли травница, и ещё дальше — до Паниковичей. Надо бы перебраться на правый берег, там и починок Вакоры близко, но шорохи и рыбий плеск в невидимой реке ужасали Неупокоя, оттесняя влево, в лес. В русалок он не верил, только никак не мог истолковать всех этих повизгиваний и поскоков не птичьей и не звериной природы и всё бессильнее утопал в своём необъяснимом страхе. Он отгонял его крестным знамением, но ненадолго, до нового шевеления тяжёлой ветки или болотного урчания под сапогом. И наконец послышалось ему то, что он и ожидал услышать, — из детства, из сказки:

— Иди к нам на релях качаться!

Релями назывались в разных местах то ветки, то качели на ветках... Голос, произнёсший эти слова, был слишком отчётлив, чтобы исходить из одного воспалённого воображения. И потому, что в самом твёрдом ядре сознания Неупокой не верил в сказочную нежить, теперь он испугался по-настоящему, до ледяной испарины. И тут же дикий, вовсе уже не человечий смех раскатился поверху, отдавшись в голове Неупокоя болезненными ударами. «Птица! — мысленно вдалбливал он себе, не зная ни единой птахи с таким бесовским и осмысленным гоготом. — Их много разных... тут!» Сжавшиеся плечи его ждали прикосновения чьей-то лёгкой руки или лапы.

— На релях! — вновь перепорхнуло с куста на ёлку. — Иди-и-и!

Неупокой уткнулся в тяжёлый ствол сосны, повернулся и прижался к нему спиной. Так меньше оставалось пустого, чёрного пространства сзади. Из-за сосны тоже могла высунуться рука, но... Всё спокойно. Он уже вовсе не понимал, куда забрёл, только по склону угадывал, где река, если его не занесло в один из долгих и извилистых оврагов, впадающих в Пачковку. Случись такое прежде, он сел бы, развёл теплинку и подумал, куда идти. Здесь мысль о костерке казалась дикой. Всё было дико здесь, даже упавшая тишина. Но она казалась благом после голосов... Если бы не бесовка в речке, он давно сидел бы в одной из изб деревни Нави и наставлял крестьян в разумной вере, наглядно отличая её от суеверия. Изгонял бесов из простых душ.

Арсений озирался, пытаясь отыскать хотя бы одно естественное чередование причин и следствий. Не получалось. Лес зажил по искажённым, далёким от природных, законам потустороннего и необъяснимого: из лужи, будто из чёрного окна, ведущего в подземное жилище, внезапно раздавался захлебывающийся стон, по низу долины кто-то уже открыто, не приглушая шагов, отсекал путь Неупокою; вся полоса леса, примыкавшая к реке, наполнялась обильным, словно от целой толпы исходившим шумом и движением; неведомо откуда явившийся свет озарял то отяжелённую росой паутинку, то ежа, в слепом ужасе убегавшего с прижатыми иглами, — наваждение и его лишило спасительного инстинкта. Но вот что удивительно: стоило обессилевшему Неупокою признать бесовскую природу происходившего, к нему вернулась способность если не размышления, то выбора. Он, например, заметил, что если двигаться в направлении загадочного шороха или протяжного мяуканья (так, по рассказам знатоков, плачут русалки), звуки упруго перемещались в сторону, освобождая путь. «На мне же крест!» — впервые нашёл он объяснение, отбросив объяснения естественные и странно утешаясь этим.

Он заскользил, заспотыкался по склону, усыпанному иглами, прямо к реке, так бурно плещущей, как будто в ней взбесилась вся рыба. Вспомнив одно детское заклинание против русалок, уже не замечая его простодушия и даже глуповатости, он произнёс его внятно, твёрдо: «Я тебя крещаю, Иван да Марья, во имя Отца и Сына и Святого Духа!» От этих слов души русалок спокойно улетают к Богу.

Социнианин. Антитринитарий. Понаторевший в диалектике последователь нестяжателей и Феодосия Косого. Обличитель «смутотворцев»...

Когда Неупокой вырвался на берег (какие когти или ивовые сучья держали его за рясу?), в душе его, как и на освещённой месяцем реке, стояла какая-то пустая тишина. Он не узнал излучины и омута под противоположным берегом... Из-за поворота показалось несколько русалочьих головок в венках из кувшинок. Обновлённый ужас шатанул Неупокоя в тень старой ивы, так прихотливо облитой лунным светом, что в шевелящихся ветвях её явственно виднелись обнажённые тела. Русалки приближались. Но не успел Арсений собраться с силами для нового заклятия, как убедился, что по реке плывут одни венки — русалки утонули. Венки медленно закружились по омуту, и тогда Неупокой вспомнил, как прошлой осенью трапезовал здесь с крестьянами. В этом же омуте утоплен его предшественник, посельский пристав. Вот уж кто наигрался с водяными девами...

Деревня и брод были выше по течению. Перебраться здесь на правый берег Неупокой не мог. Он выпростал поверх рясы нательный крест и зашагал по урезу воды, не уклоняясь в лес. Идти было неловко, но после пережитого упругие удары веток по лицу были почти приятны. Возле корней они покрылись илом, ноги срывались в воду, зато на высоте лица омытые дождями листья были прохладны и шелковисты.

Арсений радовался, возвращаясь в границы понятного, в дом рассудка, откуда он в греховном помрачении бежал за речной прелестницей. А вскоре он услышал грубоватое, но слаженное пение других прелестниц — на деревенском берегу.

Как раз у брода, на выгоне, обильно залитом луной, уже огладившей, обцеловавшей каждый кустик и ландышевую голову, такие же обласканные, сидели и пели девушки деревни Нави. Пели о простом и печальном, ибо что проще и печальнее откровения женских сердец, которым любовь несёт не столько ожидаемое счастье, сколько страдание! У песни был неожиданный, резкий припев, менявший весь её строй, но только на поверхностный взгляд: так простецкий зелёный мазок на иконе придаёт убедительность лику.