Тот подобрел и разговорился. Не слишком жалуя льстецов, тем более изменников, Иван Васильевич, однако, испытывал к преданным людям приступы доверительной любви. На него напал наставнический стих, он обстоятельно заговорил о том, как покойный Сигизмунд Август его, малолетнего, обидел, отнимая городки и угоняя в полон жителей приграничья. И Радзивилл с Ходкевичем не по правде вступили в Ливонию, влезли в драку между Москвой и магистром, сливки сняли, когда русские войска разбили немцев. Тут же и Курбский выплыл — Иван Васильевич почему-то не участие его в походе Радзивилла вспомнил, а как он монастырь под Великими Луками сжёг. Полубенскому оставалось только вздыхать сочувственно и негодующе, ожидая, когда государь доберётся до истории с Изборском. Но Иван Васильевич во всякой беседе вспоминал лишь то, что выгодно. Время от времени он быстро царапал князя своим подвижным, бегающим взглядом, проверяя, действительно ли Полубенский готов на всё, как уверял Нагой. Судя по столь же мимолётной бесовской ухмылке, Ивану Васильевичу доставляло удовольствие унылое лицо князя, впитывавшего слова царя не только волчьими прижатыми ушами и приоткрытым ртом, но даже кожей, залоснившейся от еды и вина.

Речь государя стала сбивчивой и несколько визгливой, едва он перешёл к Баторию:

— С покойным Жигимонтом мы хоть замирились, жили как с братом до его кончины. А как он умер, меня на королевство звали, да обманули... А ныне Обатура со своими торговыми мужиками воюет — то Бог вас наказал за Лютерову ересь и неправду. Где Лютерова ересь, там мужики непокорливы... Одна православная вера силу даёт, недаром предки наши владели Русской землёй по Белую Воду!

Полубенский, любивший пошутить, готов был ляпнуть — отчего же вы всё порастеряли, не пошатнулась ли ваша вера... Он прикусил хмельной, горящий от перца язык.

Подробности дальнейшего торга с государем князь Полубенский отразил в своих записках очень кратко: «Я попросил царя о милосердии. Он отвечал: что пристойно, сделаю».

Милосердие предстояло купить. Разоблачения Магнуса государю было мало...

Тем временем русское войско плотно осадило Венден. Воеводы Голицын и Салтыков готовили приступ. Для начала им предстояло взять городскую стену, заняв предместье — бург. С юга к нему примыкала обширная, слегка приподнятая равнина, отчего бург с его крутыми, сползающими на север улочками выглядел доступно. Воеводы понимали, что главным препятствием является не городская низкая стена, а замок с тройной системой укреплений. К нему было три подступа: со стороны бурга, очень тяжёлые подходы с болотистой низины, тяготевшей к Гауе, и с запада, где можно было установить орудия для разрушения главной стены.

Но кроме пушек была ещё надежда на принца Магнуса, засевшего в замке и покуда не откликавшегося на грозные увещания.

Тщеславный, переменчивый принц Магнус сбил с толку не одних русских, но и немцев и латышей-бюргеров, раздражённых бездельным правлением литовцев. Может быть, никогда прежде население этой страны, столетиями делившееся на господ и мужиков, не испытывало такого возмущённого чувства единения против чужих, естественно переходившего в желание иметь своё — короля, совет бургомистров, отечество, наконец! Они не понимали, что, если не считать нескольких сотен гофлейтов и дворян-мызников, разбросанных по замкам от Кокенгаузена до острова Езеля, силы у Магнуса не было. Но он обещал покровительство и бюргерам и мызникам, и они потянулись к нему с сиротской верой.

На исходе августа они узрели с городской стены такую силу, что расшатала весь мир их обнадеженных сердец.

Равнина перед градскими воротами до горизонта была заполнена шатрами, людьми и лошадьми. Особенно страшны казались пестро одетые и дико визжащие всадники в грязно-белых войлочных колпаках, с пиками и колчанами, набитыми стрелами, подлетавшие к самым воротам, не опасаясь ни пуль, ни ядер, будто их низкорослые степные кони способны унести их от самой смерти. Бюргеры различали возле седел связки ремней или верёвок. Они угадывали их назначение и заранее ужимались как бы от прикосновения заношенного отребья рабов. «Тартареи», — говорили друг другу бюргеры. «Могол!» — добавляли знатоки.

Потом толпы унылых, запряжённых в волокуши мужиков тащили пушки на катках. Мужики были в серых рубахах или горбато подпоясанных кафтанах. Им помогали лошади, но на неровностях, где городские стены смыкались с наружной замковой стеной, людям приходилось полагаться на себя. Часть пушек уставилась зевающими рылами в низкую городскую стену. Бюргеры только теперь почувствовали, как уязвима она, построенная на их добровольные деньги. Им было куда жальче её, родную, чем надменные башни замка, возведённые в незапамятные и злые времена. Но, слава Богу, самые тяжёлые орудия поволоклись левей и ниже, против наружной замковой стены, где русские, наверное, решили построить шанцы [22] .

Зачем они пришли? Господи, за что ты их послал? Бюргеры никого не трогали, их мирный труд приносил людям только пользу. Конечно, среди них были и знаменитые мастера огнестрельного оружия, и тонкие чеканщики по железу, по стали колющей и рубящей... Но сами-то они её не поднимали на других! Как страшно и несправедливо устроен мир!

Когда-нибудь на всей земле восторжествует учение Мартина Лютера. Люди поймут, что Богу можно служить делами, без молитв. И войны, и угнетение трудолюбивых тунеядцами навеки прекратятся, станут стыдными. То будет истинное царство Божье, до конца времён.

Пока же следом за мужиками с пушками, оберегая их от вылазок из города, зарыскали отряды новых всадников, одетых в кричаще-яркие кафтаны и русские доспехи из железных колец, а то и просто в набитых ватой одёжках, простёганных, говорят, так плотно, что их не пробивала пуля. К воротам подошли несколько сотен пеших с пищалями и бердышами, в зелёной и синей форме. Они поставили телеги табором, загородив подъезды к городу. Самые наглые подбирались близко и бойко ругались по-немецки — навыкли за три месяца похода, дурное дело нехитрое.