Узрев Арсения, мужики поднялись и поклонились — не сказать, чтобы слишком радостно. Смиренно дождались, когда он благословит их трапезу, после чего старший по возрасту Прощелыка Иванов просил отведать хлеба-соли. Тут были оба Ивановы, их сыновья, вошедшие в рабочий возраст, Мокреня и Терёха-половник. Юноши — лет по тринадцати — пятнадцати — сидели скромно, им наливали только квас, заправленный мёдом, а мужики были навеселе, если это слово применимо к их мрачноватому, усталому опохмелению — кончался третий день гулянья.

Арсений не отказался от крепкого, подсыченного мёда. Пресная трапеза приелась, да и научные изыскания последних дней иссушивали душу. Хотелось тёплого, простого, как хлебы из печи.

— Место вы отыскали красное, — одобрил Неупокой.

— В Покровскую субботу мёртвых поминают, — откликнулся Прощелыка с нехорошим смешком. — Мы одного забыли, вот — припомнили.

— Кого?

Прочие уставились на Прощелыку с остережением; но тот не внял:

— В сём омутке пристав утоп, Царствие ему Небесное.

Шириной омут был на три маха, ребёнок переплывёт.

Волжанину Неупокою стало смешно и грустно.

— В нём разве с жерновом на шее можно утонуть. Как он свалился-то?

Прощелыка отмолчался с нарочитой загадочностью. В Неупокое проснулся рыскающий зверь, не вовсе, видно, сгинувший.

— Может, он купался, сироты? День жаркий был?

— Жа-аркой! — радостно поддакнул Мокреня.

— Стало быть, сердце от холода не прихватило, судорога не повела! И пьян он не был, откуда у вас вино среди лета?

— Вестимо, у нас хмельного нет!

Последнему приходилось верить — по сельским местностям кабаков не было, во Псков крестьяне не поволокутся, чтобы поить пристава. Неупокой спросил, намеренно понизив голос:

— Вы ведь не любили его? За что?

Крестьяне вовремя сообразили, что отрицать известное — себе дороже.

— За что его любить? Он нас неволил... Испей-ка мёду, отец Арсений!

Из-за края глубокой чаши, выточенной из берёзового капа, Неупокой оглядывал их разогретые хмелем лица. В нём родилась уверенность, что пристав был убит. Кем?

Лапа, пожалуй, первым отпадал. К зрелым годам пережитое, как и тайные страсти человека, пятнают облик его. В каждой ужимке и ухватке Лапы Иванова проступала простодушная семьянистость. Если его и можно заподозрить в преступлении, то не страшнее кражи острамка сена из монастырского стожка, и то нечаянно, во внезапном всплеске хозяйственной жадности. Чего стоили одни редеющие, блёклые волосики, падавшие из-под шапки на короткий загривок, неприметно переходивший в пригорбленный хребет. И во внимательных, но не скрытных глазах его, выпяченных губах и даже плотно спутанной бородке, налезавшей на уголки губ (Умной учил: гляди на уголки!), сквозила одна откровенная мысль: как бы спроворить свои крестьянские дела ловчей, чем прошлым летом. Ещё заметно было, как ценил, а может, и искренне любил Лапа своего старшего сына: с нечаянным лукавством он придвигал к нему не в очередь мису с разварной щукой, а жбан с пивом убирал подальше.

Сыновей-отроков ещё нелепей подозревать. Младое озорство поигрывало в них, но ранние трудовые навыки уже неизгладимо легли на их простые лица, взбугрили и опустили плечи, огрубили пальцы, вылепив общий образ терпения, упорства и доброты. Неумолимые потребности крестьянского хозяйства ещё не раздражили их, как Прощелыку, не придавили, как Мокреню; ребята смотрели на людей и в будущее с неистребимой доброжелательностью и надеждой. Такие убивать не смогут, если им, как их сверстникам дворянам, не остервенить сердца военной наукой.

Для мести, для сведения денежных счетов нужно быть очень грубодушным, чтобы убить, и очень хитрым, чтобы лицемерить в застолице. Один Прощелыка был достаточно зол и себе на уме. Как раз к нему у Арсения было неприятное дело.

— Что ж, христиане, хлеб в амбарах, — начал он трудный разговор. — Завтра — Покров. После заутрени ждут вас старцы с оброчным хлебом и государевыми деньгами. Вот насчёт податей: кому непосильно внести пищальные да ямские деньги, старцы ссуду дадут.

Длинное и острое лицо Прощелыки скосила понимающая улыбка. Мокреня вяло спросил:

— Каков рост?

— Ты ещё с прежней «истиной» не разобрался, — осадил его Арсений, имевший указание Мокреню и половников не обнадёживать. — Ссуда тем, кто не брал.

— И брать не хочет, — уточнил Прощелыка сквозь зубы.

Тут была хитрость чисто монастырская: денежная ссуда — «истина» — давалась в рост, доходивший до пятой доли. Крестьяне, умевшие считать не хуже старца-казначея, прибегали к ссуде лишь с голоду или для семенного хлеба. Старцы же через Трифона старались навязать побольше ссуд для выгоды обители.