Шрифт:
Тогда они накинули до четырнадцати алтын за пуд, и с этой божеской ценой Вакора согласился.
Оставив скупого Лапу сторожить лошадей, Неупокой с Вакорой пошли по рынку в поиске — чего бы укупить по малым своим достаткам. В палатке выпили горохового киселя с тяжеловатой, но вкусной ржаной лепёшкой, крепко сдобренной тмином — чухонская закваска. Дивились мимоходом на крупные лимоны, охваченные золотым жаром острова Крит, и на дыни, выращенные на псковском огороде (хозяин, набивая цену, хвастал, что укрывал их меховыми колпаками, когда ему, плешивому, становилось зябко). Вакора разорился на праздничные вышитые рубахи — себе, жене и сыну, из псковского полотна. Не он один — Европа ездила в Псков за льном... Белые ряды Торга были самыми людными и разноязычными. Неупокой подумал и тоже купил себе исподнюю рубаху — так надоел ему шершавый подрясник из льняных очёсков; авось назиратель не уличит.
Бескорыстно заглянули в серебряные ряды, где изысканная английская поковка соседствовала с мнимо грубым новгородским рукодельем, производившим, однако, ощущение надёжности и дороговизны. Арсений не миновал, конечно, бумажного товара (Вакора только жмурился от называемых цен); голландской и немецкой бумаги с водяными знаками изготовителей, плотных связок лебединых перьев, песочниц и чернильниц — из некоторых чернила не выливались, сколь ни болтайся она на груди писца.
Тетрадка и кусочек грецкого мыла опустошили казну Неупокоя. Привык он умываться, хотя устав святого Ефросина этого не одобрял.
А деньги! Какие только деньги не гуляли по псковскому Торгу! Больше, разумеется, московские копейки, новгородки и полушки — чешуйки серебра с изображением птички. Меж ними мешались литовские гроши и полугроши, мелкие динарии, подозрительные шиллинги и полумарки, выпущенные польским королём для расчёта с наёмниками, — разберись, сколько в них серебра! Встречались тройные гроши и дукаты, особенно же много было талеров-ефимков из империи. В других местах казна скупала их: из талера, стоившего тридцать шесть денег, можно было наделать сорок две. Псковские торговцы ефимков не любили, справедливо упрекая немцев, что серебро у них нечистое.
Над самой Пековой расположились сокольники. Ловчие птицы особенно ценились с Печоры и Поморья. Лучший товар шёл прямо в замки и на боярские дворы, но и на Торгу попадались достойные хищники. Если продавец убеждался, что деньги у покупателя звенят, он показывал, как сокол делает «ставку»: спускал его с должика-шнурка, кречет взмывал в поднебесье, и половина Торга любовалась его каменным падением. Неупокоя и Вакору вынесло в Соколий ряд желание выбраться из толчеи, ощупаться: денежную кису [11] и торбы не разрезали? На рынке трудились разные художники...
11
...денежную кису... — Киса — кожаный мешочек, в котором хранили деньги.
При взгляде с Сокольей горки ряды сливались, уплотнялись, преобразуясь в плотное скопление товаров и людей, пронизанное как бы жилами взаимного обмена, перетекания излишков, как это происходит в животном теле; мало-помалу Торг представился Неупокою неким животворящим органом, в коем простые вещества преобразуются, по мнению лекарей, в саму силу жизни, даже в сияние ума, без коих бессмертная душа не может проявить себя. Значит, чем больше в государстве подобных торгов, чем живее в нём обмен и преобразование денег и товаров, тем оно жизнеспособнее, разумнее, счастливее...
Оглянувшись, Арсений заметил, что не один он любуется Торгом в каком-то мрачном, отстранённом мечтании: у другого инока, годившегося ему в отцы, стыла в глазах ещё и старческая брюзгливость. И то сказать — смотрел он не столько на дальние ряды, сколько на мужиков у кабака. Торговцы и покупатели, обмыв очередную сделку, посиживали на отсыревших лавках, договаривали... Что уж причудилось старому калугеру в этой мирной картине, только он вдруг перекосил челюсти, так что борода поехала набок, и плюнул в подмороженную лужу.
— Силён чернец! — восхитился Вакора. — Лёд под его плевком шипит!
— Отец Еразм [12] — человек великий и святой! — одёрнул его посадский в добротном кафтане. — Хоть и зовёт себя Прегрешным Ермолаем, но на языке огонь носит: кого благословит, тот воистину благословен, кого проклянёт, тот навеки проклят. — Стянув зелёный шёлковый колпак, он дробными шажками подошёл к монаху: — Благослови, отец святой!
Монах рассеянно поднял белую руку книжника, но вовремя отдёрнул:
12
Отец Еразм... — Ермолай-Еразм (? — сер. XVI в.) — русский мыслитель, писатель, протопоп одной из кремлёвских церквей в Москве, член кружка книжников митрополита Макария. Обличал стяжательство, предлагал реформу финансового обложения и землеустройства для улучшения положения крестьян.
— На пороге кабака да во хмельном дыхании... яко скверна, яко грязь!
Посадский отошёл. Неупокой, испытывая замирание и восхищение, во все глаза смотрел на человека, чьё имя было ведомо всякому грамотному на Руси и половине неграмотных.
И было странно, неправдоподобно стоять в пяти шагах от самого Еразма, в миру и книгах — Ермолая Прегрешного, создавшего вот этими подвижными перстами борзописца знаменитую «Повесть о Петре и Февронии». Ах, как же глубоко и недоступно упрятана за его старым, сварливым ликом чудная и добрая душа, откуда извлечены слова, подобные пересыпаемому жемчугу...