— Добром да выгодой, считаешь, не удержать людей?

— В России не удержать. Сам ведаешь, что делается с крестьянством. Для начала хотя бы годы заповедные ввести на военное время, когда служилым не до своих имений. Об этом многие толкуют — временно отменить Юрьев день.

— А там и вовсе...

— Это уж как Бог даст.

Словом, детям боярским и дворянам было о чём поговорить, в чём усомниться и поругаться, покуда воеводы спорили о местах. В середине августа в военный табор явился из Москвы Андрей Яковлевич Щелкалов. Государь велел ему «кручиниться воеводам о задержке», заодно выполняя давнюю свою угрозу — послать под Венден «доброго писца» против секретаря Бюринка.

«Кручинился» Щелкалов громко, но без особой пользы. Казалось, уже не только на воевод, но и на рядовых детей боярских напала вялость, нежелание воевать. Положим, отнимут они у литовцев Венден, что изменится? Сколько уж лет воюют русские и с немцами, и с литвой, да и друг с другом, а улучшения жизни что-то не видать. Отцы рассказывали: шли под Казань — какое было воодушевление, надежда! Зачинали Ливонскую войну — будто морской ветер бил в душу и хладно, и тревожно, и радостно... Ныне ничего он не сулит, один дождь наносит с запада, туман да слякотные сомнения: зачем, зачем, зачем?..

— Боевая жила у нас ослабла, — говаривал Григорий Шишкин, горбясь в седле под мокрой епанчой [28] . — Так уже было в опричном войске, когда Гирей пожёг Москву. Родич мой из опричнины к нему сбежал — помнишь?

— Как тебя не казнили за него?

— Ежели бы меня за всех Шишкиных казнили, кто к татарам али в Литву утёк, меня бы трижды вороны склевали. Милостив Бог да государь.

С крестьянами Монастырёв теперь встречался редко. По совету Шишкина он выпустил из подвала управителя Юхана, чтобы присматривал за осенними работами. С господских полей хлеба убрали первыми. На собственных наделах латыши по очереди устраивали «толоки» — совместные работы. Толоки сопровождались угощением, шли много веселее, чем барщина. Своё зерно сбиралось бережнее, и землю не терзали, а ласкали. Белые рубахи и платки с рассвета до заката светились по полям, как пятна нерастаявшего снега. Просватанные девушки исподволь готовились к свадьбе и новой страшноватой жизни. Женатые крестьяне, которым уже нечего терять, в предвкушении осенних гуляний выглядели весёлыми и беспечными. День Микелиса — двадцать девятое сентября — был границей между работами и многодневным праздником.

— Успеете убраться? — шутил Михайло, встречая крестьян в дозоре.

Латыши с приходом московского войска быстро обучились изъясняться по-русски, припрятав немецкие слова в тёмные погреба памяти.

— Мы успеем, — отвечали они, с доброжелательной дерзостью поглядывая на молодого господина. — Ты Венден возьмёшь до Микелиса?

— А вы гадаете, кому придётся под Рождество оброк нести — мне али немцу?

Они смеялись, опускали светлые глаза. Лица казались добродушными, но совершенно непроницаемыми, улыбки — масками. Микелис, весёлый и вероломный, любивший неожиданно жестоко пошутить, обрушив мокрый снег на жёлтые поля, грозил холодами и бездорожьем. Во второй половине сентября на льдисто-синем небе всё чаще стали появляться перистые облака, предвестники сырых ветров, выстуживавших не только тело, но и душу бездомного воинника. И когда наконец был отдан приказ о выступлении на Венден, не боевое ликование охватило Монастырёва, а пасмурное предчувствие беды.

«Стефан, Божьей милостью король Польский, великий князь Литовский, Русский, Прусский и проч., старосте Оршанскому Филону Кмите. Ознаменуем тебе, иж на тот час, за ласки Божьи, с королевою её милостью панею малжонкою нашею есмо в добром здоровье.

При том ведати тебе даём, иж посланцы наши от великого князя Московского пришли...»

Душой, усталой от нечаянных предательств и сомнений, Филон Семёнович глубже других постиг, что родина его поворотила на новый, верный путь. С синим днепровским льдом ушли предчувствия и страхи последних лет, видение московской глыбы, нависшей над Литвой. Стефан Баторий выступал с речами и грамотами так воинственно, с таким сознанием своего права и силы, что им прониклись даже настороженно относившиеся к нему литовцы. Сейм, закончившийся перед самой Пасхой, разрешил последние сомнения.

Как обещал король, все вопросы на сейме обсуждались «возле войны». Решение воевать с Москвой, а не с татарами определилось всем ходом истории последних десятилетий. Речи на сейме король произносил у карты, наглядно показывая, как, овладев Балтийским побережьем, Москва задушит Речь Посполитую... Для самых недальновидных и туповатых делегатов было предложено такое объяснение: татары бедны, прибытка от разорения Крыма никакого, а между тем придётся столкнуться с сильной Турцией; у московитов нет союзников, отвоевать же у них можно целую страну Ливонию, северную житницу с богатейшими торговыми городами. Наконец, в узком кругу, в беседе с аббатом Лаурео, король сказал, что воевать намерен не за Ливонию, а за саму Москву! «Стоит взять Полоцк и Смоленск, за ними Псков — и дорога на Москву открыта». Предназначалось это заявление для Папы Римского или Баторий действительно так думал, Господь ему судья. Но и за чрезмерность притязаний Кмита любил нового короля.

Тем больше возмущало Кмиту, что усилия короля и даже постановление сейма встречали сопротивление южной шляхты. Шло уже лето, а военные налоги поступали медленно. Сейм разрешил ввести новую поземельную подать и пошлину — восьмую долю со стоимости каждой проданной бочки пива. В июне пошлину пришлось уменьшить до одной двадцать четвёртой доли. Канцлер Замойский с трудом уговорил несогласных внести хотя бы часть денег, ибо в Германии уже набирались драбы и гофлейты, из Трансильвании спешила дружина короля, даже запорожцы готовы были забыть казнённого Подкову, ежели им заплатят вперёд — по шесть коп грошей и по куску сукна на человека. Король добавлял собственные средства, его агенты метались по империи и Франции в поисках займов... Деньги не успевали собираться в казну, как тут же растекались по рукам.

И всё же Кмита по пограничным замкам видел, как оживились и подтянулись воинские люди. Пешие драбы, выполняя указ короля, являлись на службу в одежде одинакового покроя, гофлейты полностью снаряжались за собственный счёт, не отягощая казну. Ротмистры строго следили, чтобы кони у гофлейтов были сильными, в набор оружия входили панцирь, шишак, копьё и сабля. Не худо иметь короткую пищаль, но это уж как получится. Пушкари в Вильно лили орудия по чертежам Батория.

На Троицу к Филону Семёновичу в имение Смольяны заехал знатный и дорогой гость — Остафий Волович. Теперь они во всём сходились с Кмитой. В Литовской раде трудно было найти более убеждённых противников Москвы. О чём только они не переговорили за три дня, что только не обсудили и всерьёз, и с потаённой насмешкой, начиная с изысканий виленских учёных о Пелемоне, кончая затруднениями князя Полубенского.