Хуторское хозяйство — по блистательной реформе Столыпина — только успело сделать первые шаги на окраинах империи, в Сибири, в Северном Казахстане, и фактически было остановлено убийством великого реформатора, а потом сорвано начавшейся войной. А тут «Землю — крестьянам!». И — уточнение для разговора с крестьянскими массами: без выкупа, сразу! То есть пришли большевики к власти и — сразу! — отбирают землю у ненавистных помещиков и прочих эксплуататоров, тут же её делят между тружениками крестьянами: получи свой надел, размер его едоками в семье определяется — на вечное время, твоя она теперя! Только трудись себе и России во благо. Надо сказать, в программах всех российских социал-демократических партий, включая кадетов, предусматривалась передача земли крестьянам, только эта сложнейшая процедура оговаривалась рядом юридических актов, необходимостью принятия ряда земельных законов, то есть предполагался цивилизованный путь проведения земельной реформы, которая учитывала — и не ущемляла — интересы всех сторон, включая тех, кому до сих пор принадлежала земля. Большевики же «земельную реформу» (если это реформа и если им поверить на слово) собирались осуществить — давайте вещи называть своими именами — бандитским путём, по ленинскому тезису «Грабь награбленное». И — не будем скрывать правды — подобный земельный передел импонировал российскому крестьянству, забитому, невежественному, сильно пьющему (хотя и не до советского беспамятства, всё-таки посты соблюдали...), а в «текущий исторический момент» озлобленному тяготами и бедствиями войны. И посему:

— Мужики! Бабы! Слушай сюда! Большевики землю обещають! Даёшь, большевиков! Ты, кучерявый в коже, пиши в свою партию! Мы за дарёную землю кому хошь горло перегрызём!

И более чем дружно поворачивалась огромная крестьянская лавина России к большевикам, шла за ними. До поры, до поры, конечно. До первых продотрядов, хлебной монополии, а там и военный коммунизм не за горами. Уши-то развесили. Охочь русский человек до халявы и дармовщины. До сих пор охочь. Как иначе объяснить доверчивость миллионов наших соотечественников, «обманутых вкладчиков», которые купились на всяческие финансовые пирамиды? Не умеем, не умеем мы на собственном историческом опыте учиться...

Наконец, третий тезис: «Заводы — рабочим!» И тут надо уточнить, что третья теза, которой партия вооружила Григория Каминского, отправляя его в Тулу, была самой невразумительной, неотработанной. Предназначался лозунг двухпроцентному — от работающего населения страны — молодому российскому пролетариату, и нельзя сказать, чтобы был воспринят фабричным и заводским человеком с великим энтузиазмом: «Как это? Возьмём мы завод — наш он теперь. А дале чо с ним делать? Вот если б трудовой день покороче, зарплату повыше, в лавке товары подешевле да получше — другое дело!» И потому было уточнение: заводы — рабочим! — это на первом этапе означает рабочий контроль. «Вот и будете, контролируя хозяев или государство (как на тульских оружейных заводах), сами определять, сколько часов в день у станка стоять, сколько за каждую работу платить», — «Ну, это, граждане большевики, другое дело!»

Конечно, можно было бы без третьего тезиса обойтись, учитывая демографическую и социальную ситуацию в России, но — никак нельзя. Большевики — марксистская партия, а авангард в социалистической революции — рабочий класс. И социалистическую революцию начинать будем в промышленных городах, опираясь на пролетарский угнетённый авангард. С этим, третьим тезисом и предстояло Григорию Каминскому прежде всего работать в Туле. Он это прекрасно понимал...

И теперь резюме из трёх изложенных ленинских тезисов. Оно конкретно. В той стране, какой была Россия к весне 1917 года, партия большевиков — необходимо подчеркнуть: в своих лозунгах, в провозглашённых целях — была сплочённой экстремистской организацией, полнее всего выражающей интересы крестьянства и рабочих накануне величайшего потрясения, каким стала для нашего загадочного отечества Октябрьская революция. Это факт, который опровергнуть невозможно.

...Так. Пришла вторая кошка, Люся, трёхцветная, но преобладает у неё белый окрас. Между прочим, она, родительница Кнопы, — кошачья хозяйка нашей квартиры и всем тут заправляет. Ведь известно: не мы выбираем кошек, а они нас. Люся несколько лет назад пришла к нам с улицы на сносях, походила по комнатам, всё обнюхала, посмотрела, вроде бы ей понравилось, и она осталась, одарив нас через несколько дней шестью очаровательными котятами.

А сейчас Люся сидит перед письменным столом, посматривает на Кнопу и выразительно мяукает. Всё очень просто: зовёт дочку на кухню, пора обедать. Ну вот... Кнопа прыгает на пол, и обе кошки неспешно отправляются к кухонной двери. Само собой разумеется, что мне надо идти следом, чтобы дать им заранее приготовленный женой обед. Кажется, это будет варёная рыба. Впрочем, может быть, что-то другое, сейчас посмотрю. Инструкция на столе.

Смотрите-ка! Уже третий час, и начинает смеркаться. А какой снег валит за окном! И довольно сильный ветер — снежные шлейфы порывами пролетают мимо окна. В поле, наверное, метель. Настоящая рождественская погода.

Помните, у Бориса Пастернака в «Докторе Живаго»:

В детстве он засыпал мгновенно. И в тот вечер, которым сменился снежный серый день, когда их семья на двух извозчиках с Московско-Брестского вокзала добралась наконец до Госпитальной улицы, где отец, Наум Александрович, снял квартиру из трёх комнат в каменном мрачном доме. — Гриша, не раздеваясь, устроился на овчинном полушубке между узлами со скарбом и сразу провалился в сладкий крепкий сон. Он, уставший, переполненный дорожными впечатлениями, дремал уже, пока ехали по городу, и Минска совсем не увидел. Перед слипающимися глазами только густо кружился снег, покачивалась широкая спина извозчика, где-то рядом звучали голоса отца и брата Ивана, а он был занят только одним: боролся с тяжко навалившимся сном.

...Его разбудил шум, вроде бы крик, кажется, кто-то плакал. Проснувшись, Гриша не мог понять, где он, что происходит. Незнакомая комната, заваленная вещами и узлами, рядом с полушубком, на котором он спал, — медный таз, в нём мама всегда варила малиновое варенье. Там, в Екатеринославе... Он сразу всё вспомнил: поспешные сборы, переезд, долгая дорога в поезде, в вагоне третьего класса. Сердце сжалось. Что ждёт здесь, в незнакомом, чужом городе?

Утренний свет, окрашенный розовым солнцем, наполнял комнату, громко разговаривали за дверью, а плакала, кажется, мама...