Он вскочил, опрометью бросился к двери.

Пофыркивал на голом, без скатерти, столе самовар, белая булка нарезана крупными ломтями, тоже прямо на столе, в блюдцах сыр и масло. Всё семейство во главе с Наумом Александровичем пило чай: братья — старший Иван и Володя, младший, сёстры Люба и Клава, а у мамы, Екатерины Онуфриевны, действительно были заплаканы глаза.

Да что случилось?

— Ополосни лицо, — спокойно сказал отец. — Умывальник вон там, в передней. И — завтракать. Мы тебя не будили, уж больно разоспался.

Странно: холодная, обжигающая лицо вода пахла полынью.

Когда он вошёл в столовую, Иван, шурша газетой, говорил возбуждённо и громко:

— Если поднять рабочих, студентов, выйти с протестом на демонстрации, — его не казнят!

— Тише, Ваня, тише... — зашептала Екатерина Онуфриевна. — Господи, не успели приехать, и тут то же самое!

Отец молчал, а Иван, повернувшись к Грише и блестя глазами, опять заговорил быстро, громко:

— Вот, в сегодняшних «Губернских новостях»... Вынесен смертный приговор студенту Ивану Пулихову!

— За что? — вырвалось у Гриши.

— Он бросил бомбу в минского губернатора, генерала Курлова. Этот Курлов залил улицы кровью в пятом году, когда вывел войска против рабочих...

— И что же? — перебил Гриша.

— Бомба не взорвалась! Представляешь, после воскресной службы губернатор вышел на паперть кафедрального собора, тут из толпы и кинулся к нему Пулихов, бросил бомбу под самые ноги этому мерзавцу, а она не взорвалась!

— Бомбы не умеют делать, — промолвил Наум Александрович, расправив густые чёрные усы и поднося ко рту блюдце с чаем. — Вот народовольцы умели делать.

— Я-то думала, — тихо сказала Екатерина Онуфриевна, — уедем, и не будет в доме этой политики... — По щекам её опять потекли слёзы. — А вы снова, снова!..

— От политики, матушка, никуда не сбежишь, — миролюбиво сказал отец, потягивая с блюдца чай.

— А дальше? — спросил Гриша. — Что со студентом?

— Тут же схватили. Вот написано: «Злодей задержан на месте преступления жандармами и полицейскими».

— Они его сразу до полусмерти избили! — Щёки Клавы, которой совсем недавно исполнилось двенадцать лет, залило яркой краской. — Прямо на паперти собора!

— И эта туда же! — всплеснула руками Екатерина Онуфриевна. — С чего взяла?

— На втором этаже нашего дома швейная мастерская. Пошла за водой, у колодца мастерицы...

— Да об этом весь Минск говорит! — поддержал сестру Иван. — Ходил в лавку за хлебом и сахаром — народ только об одном: смертный приговор студенту.

...В ту пору, в феврале 1906 года, Григорию Каминскому было десять лет, а его старшему брату Ивану шёл шестнадцатый.

В первые же дни новой жизни у Гриши появился друг, Володя Григорьев, сын швеи. Истый минчанин, он знал город как свой дом. Володя был коренастым, шумным, непоседливым. Мать его была полька, пани Мария, с печальным, бледным и озабоченным лицом, на котором чёрными дугами разбегались тонкие брови, а под ними мерцали серые, тоже печальные, глаза. Пани Мария поразила Гришу и своей красотой, и лёгкой летящей походкой, всё она делала быстро и в то же время плавно. Володя был совсем не похож на свою мать, наверно, удался в отца, машиниста на железной дороге.

Володя и Гриша были одногодками, и как-то так получилось — Володя стал главным во всех их затеях. Впрочем, понять можно: для Гриши всё здесь было пока неведомо, казалось чужим, и это вызывало чувство неуверенности.

...Начинало смеркаться, и Гриша засветил керосиновую лампу — впереди захватывающее, любимое занятие: чтение, Фенимор Купер, «Всадник без головы», он остановился на семьдесят третьей странице...

— ...Гриша! — послышался голос матери из соседней комнаты. — К тебе Володя пришёл.

Володя был непривычно хмур, в серых глазах нет озорства и лукавства, он наклонился над ухом друга.

— Нынешней ночью его повесят, — зашептал он, — и это можно увидеть...

— Кого повесят? — оторопел Гриша. — И... что можно увидеть?

— В сегодняшних «Ведомостях»... Царь отклонил прошение родных студента Пулихова о помиловании. Ночью в тюремном дворе он будет казнён. А тюрьма через три улицы от нас!

— Ну? — У Гриши перехватило дыхание.

— Рядом с тюрьмой трёхэтажный дом. По пожарной лестнице можно залезть на крышу, и весь тюремный двор перед тобой! Я только что...

— Лазил? — ахнул Гриша.

— Да! Пожарная лестница со стороны помоек, стена глухая, никого нет. — Теперь лицо Володи пылало азартом. — Так пойдём?

— Ты говоришь, ночью... Ничего не увидим.

— Во дворе тюрьмы горят фонари. Постой! Может, ты боишься?

— Ничего я не боюсь!

Гриша говорил правду: страха не было. Появилось, и он боялся признаться себе в этом... появилось жгучее любопытство: как это казнят человека?..

— Тогда, — прошептал Володя, — встречаемся в десять вечера у аптеки Захарьевской. Сумеешь незаметно выбраться из дома?