Шрифт:
— Идите! К двери.
Он сам открыл дверь и оказался в длинном тёмном коридоре.
— Вперёд! Идите! Не оглядываться!
Двери, двери, двери с номерами...
— Налево.
— Ещё налево. Остановитесь у лифта.
В кабине лифта тот, кто сопровождал его, сказал:
— Лицом к стене, не оглядываться!
И тогда коротко пронеслось в сознании: «Как покорно я всё выполняю! Повернуться и задушить...» Но Григорий Наумович Каминский стоял, не шевелясь, лицом к стене лифта, который летел куда-то вниз, в бездну, и придерживал сползающие брюки. Сопровождающий дышал ему в затылок, и Каминский ощущал тошнотворный запах гнилых зубов.
Лифт остановился, загремела дверь.
— Прямо! Налево!
Двери, двери, двери...
— Стойте!
На двери цифра «72». Возник второй человек в штатском, пожилой, с безразличным, обрюзгшим лицом. В правой руке — связка ключей.
Дверь распахнулась, и он оказался в «своей» камере. Железный грохот сзади, звук ключа, который поворачивается в скважине.
...Каминский резко обернулся — на двери, с наружной стороны, опустилась на глазок железная заслонка: очевидно, несколько мгновений за ним наблюдали.
Стены густо выкрашены зелёным, потолок белый с ослепительной электрической лампочкой. Узкая кровать, серое протёртое одеяло, табурет. В углу у двери ведро, накрытое деревянным кругом. «Параша», — понял он.
Понял — и заметался в узком давящем пространстве, понимая как бы со стороны, что сейчас похож на сильного дикого зверя, попавшего в клетку.
...Время провалилось, исчезло. Он, всегда умевший владеть собой в любых обстоятельствах, сейчас потерял себя: ненависть, ярость, бессилие, жуткое, чудовищное понимание, что всё пропало, истины нет, — всё это вместе, смешавшись в жаркий, тугой клубок, парализовало волю, ослепило...
Он ходил и ходил из угла в угол, ложился на кровать, смотря, не мигая, на лампочку, и она постепенно превращалась в чёрное пятно, которое всё разрасталось. Вскакивал, опять мерил несколькими шагами камеру из угла в угол, налегая на стены. Мысли путались...
Григорий Наумович почти не обратил внимания на стражника, грубо сказавшего: «Ужин». В алюминиевой миске серая бурда и кусок чёрного хлеба. Он, кажется, не заметил, как миска с нетронутой бурдой и кусок хлеба исчезли за дверью.
Наконец Каминский лёг на кровать, повернулся боком к стенке, подтянул колени к животу — и полная, липкая, густая апатия поглотила его. Он закрыл глаза. Однотонный серый мрак плавал вокруг него, и в нём то тут, то там вспыхивали яркие электрические лампочки, проникая в мозг жалящими укусами.
...В этом странном мраке Григорий Наумович услышал скрежет открываемой двери и бесстрастный голос:
— Выходите! На допрос.
Коридоры, переходы, лестница вниз. Никого. Только он, идущий впереди, и второй — его конвоир, почти бесшумно шагающий сзади.
— Стойте. В эту дверь.
Дверь была обита белым алюминием, без номера.
И, кажется, за ней прозвучало:
— Милости просим!
Комната, и которой он очутился, была огромной. Он увидел письменный стал, стоящий не у стены, а, очевидно, на самой середине. Настольная лампа в металлическом колпаке на эластичной ножке освещала кипу бумаг, чернильный прибор из коричневого мрамора; к чернильнице была прислонена длинная школьная ручка с пером «Пионер». Рядом стоял стакан в серебряном подстаканнике, чай был янтарного цвета, в нём плавал кружок лимона. Холёная рука, запястье которой сжимал манжет белой рубашки с запонкой (в ней чёрной блёсткой отсвечивал драгоценный камешек), серебряной же ложкой неторопливо помешивала чай.
Тот, кому принадлежала рука, был скрыт мраком, лишь угадывался силуэт.
Белый табурет стоял перед столом.
Неожиданно — к чему угодно приготовил себя Григорий Наумович Каминский, пока его вели по лубянским коридорам, но только не к этому... неожиданно довольно приятный баритон пропел:
Если в край наш спокойный Хлынут новые войны Проливным пулемётным дождём...Пение оборвалось, и тот же баритон сказал:
— Табурет для вас. Прошу.
Каминский сел и теперь увидел, хотя и неотчётливо, лицо обладателя баритона: одутловатые щёки, пухлые губы, аккуратный пробор чёрных волос; глаза были скрыты тенью; чёрный галстук, пиджак, кажется, накинутый на плечи.
— На улице жара, а в наших апартаментах собачий холод. — Голос звучал устало и чуть-чуть брюзгливо. — Ладно. Приступим. Фамилия, имя, отчество...
— Товарищ следователь, к чему... — перебил Каминский. Он уже собрался с мыслями. Он уже знал, что сейчас скажет. И на краю стола телефон. Отлично... — К чему эти формальности?
— Во-первых, — и голос уже наполнился ледяным звоном, — гражданин следователь. Я — Родос. Родос Борис Вениаминович. Следователь по особо важным делам. Во-вторых. Здесь вопросы задаю только я. Итак... фамилия, имя, отчество?
— Каминский Григорий Наумович.
Скрипело перо по бумаге, разбрызгивая мелкие фиолетовые точки. Но вот перо остановилось.
— Вы еврей?
— Нет, я белорус.
Каминскому показалось, что следователь по особо важным делам Борис Вениаминович Родос вздохнул с некоторым облегчением.