И тело, обманывая Лидочку, старалось продлить наслаждение – еще на секундочку, – видишь, ничего страшного не произошло! – и еще на секундочку… Господи, чего же такого в том, что язык Андрея ласкает ее язык, где он научился такому… и он прижимается к ней животом, бедрами… я же не знаю, что он делает… я в любой момент могу остановить его… Сейчас я остановлю его… мне ничего не стоит остановить его, но еще секундочку, пускай он поцелует мне шею – это же так приятно…

– Андрей! Андрюша… не надо! – Ее губы шептали эти не обязательные слова, которых Андрей мог и не слышать – а если и слышал, то отвечал на них так же несвязно, соглашаясь, со всем соглашаясь. – Андрюша, я не хочу, – шептала она, и тут ее охватил смертельный и сладкий ужас понимания, что она опоздала остановить Андрея, потому что она потеряла равновесие – совершенно непонятно, как это могло произойти столь мгновенно – в открытых на секунду глазах возникли темные планки потолка, – и тяжесть Андрея, который уже лежит на ней, и его руки – как она хочет, чтобы его руки скорее сорвали все с нее – она готова помочь – она готова раздеть и Андрея – но нельзя же! Все равно она его остановит, она не допустит этого… ну скорей же! – Андрюша, я прошу тебя… – Он совсем обезумел! Как остановить его?

А тело Лидочки, не рассказывая об этом настороженному и готовому к сопротивлению мозгу, устраивалось, двигалось, чтобы Андрею было удобнее – чтобы он мог скользнуть в нее – как можно глубже… ну как же он, глупенький, не может войти в нее? Ну чуть повыше… я тебе помогу…

Не смей ему помогать!

Она старалась что-то сказать, но, как назло, Андрей закрыл ей рот поцелуями, и невозможно было вырваться из-под его невероятного, уничтожающего ее веса – он был ужасным насильником, безжалостным, но она была непокорна, по крайней мере ей так казалось, и за это он в момент высшей сладости и сладчайшего желания, заставлявшего ее дрожать, словно от страшного холода, в этот самый момент он посмел сделать ей больно, и, когда она стала биться, потому что было на самом деле больно, он, по-мужицки грубый, не пожалел ее, не пощадил, а она никак не могла изгнать его, только чувствовала, как в ней вновь возникло вожделение, смешанное с болью, и оттого еще более острое.

– Да, – повторяла она, – мне больно, да, уйди… – Впрочем, может быть, слова были иными – ни она, ни Андрей никогда не вспомнили их и не пытались проверить – были ли вообще слова или был только стон и недолгий лихорадочный пароксизм удовлетворения…

И тут же оба почувствовали жару и духоту, поняли, что они совсем мокрые, к тому же в крови… Она лежала на спине, хотелось плакать, потому что все вышло совсем не так, как должно было выйти, – любовь должна быть из-под венца, прохладной, нежной… Лидочка никогда не любила брутальности и не одобряла Маргошкиного преклонения перед мужской силой и грубостью. Любовь – это нежность. И она не могла подозревать, что ее Андрей может оказаться… таким эгоистом. И думая так и отвернув голову, чтобы не видеть лица Андрея, она искренне не любила его и даже презирала себя за то, что оказалась недостаточно сильной, чтобы противостоять грубой силе. Она уже не помнила, как несколько минут назад стонала от наслаждения, возбуждая и соблазняя Андрея.

Глядя на пустую бурую стену гостиничного номера, слыша, как кто-то идет по галерее – совсем рядом, она поняла, что вся гостиница слышала, как Андрей рычал и мучил ее… «А я? Я кричала, отбивалась? Я не помню, но, наверное, я кричала. Как я теперь покажусь мадам Ахвледиани?»

Андрей чувствовал себя виноватым – он понимал, что ради собственной страсти он обидел Лидочку – навязал ей свое бессердечное и похотливое решение.

– Лидочка, – сказал он, приподнимаясь на локте, но она еще более отвернула от него лицо. – Лидочка, прости, так получилось…

Она не ответила.

– Я, честное слово, тебя люблю… и не брошу, не бойся.

– Как глупо! – разозлилась вдруг Лидочка. – Почему меня это должно пугать?

– Тебе больно? – Андрей произнес это с такой тревогой, что Лидочке стало не так противно.

– Ничего, потерплю, – сказала она, хотя ей не было больно.

– Я позову доктора? – Андрей сел, опустив ноги с постели.

– Не надо доктора, – сказала Лидочка. – Лучше оденься и принеси воды.

Лидочка натянула на себя простыню.

– Делай, как тебе сказали, – заявила она голосом убитой по неосторожности Дездемоны.

К тому времени, когда солнце зашло и с моря потянуло прохладным ветерком, оказалось, что Лидочка не столь разгневана на подавленного Андрея, как ей казалось раньше. И даже его требование первым делом с утра бежать в церковь, чтобы обвенчаться или хотя бы записать гражданский брак, вызвало у Лидочки снисходительную добрую улыбку женщины, вдвое старше этого кающегося мальчика.

Все еще настороженные, смущенные, но проникнутые взаимной нежностью, в сумерках возлюбленные отправились на поиски Ахмета, чтобы вместе поужинать на набережной, прежде чем Ахмет уедет.

Но Ахмета они не застали. Мадам Ахвледиани передала им от него записку, в которой Ахмет кратко, сделав в трех строчках шесть грамматических ошибок, сообщал, что отправился, как и собирался, в Ялту, а попрощаться не смог, потому что «вы были заняты». Он желал счастья и ждал встречи. И все.

Записка привела Лидочку в ужас. Она догадалась, что Ахмет приходил прощаться в самый неподходящий момент. Ей даже расхотелось есть, и она вернулась в номер. Но Андрей сходил на набережную и принес миску душистой горячей долмы, охапку зелени, кофейник с кофе и лаваш.

Они славно поужинали, а потом Лидочка сама предложила пойти погулять к морю.

Берег был совсем пуст, и небо над морем было фиолетовым от нависших облаков – в эти облака давно уже спряталось солнце, но темнота еще не наступила. И тогда Андрей понял, что он глядит на то место, где погиб «Измаил», – сегодня же утром! Не может быть, чтобы в один день могло вместиться столько событий.

На море смотреть было страшно – потому что глаза отыскали именно ту точку, в которой скрылся транспорт, и, проследив вглубь, на несколько сотен саженей, он увидел явственно, будто в действительности – с Андреем сегодня уже было такое, – лежащую на борту черную громаду теплохода. И почему-то Андрею казалось, что иллюминаторы корабля зеленовато светятся – и к ним изнутри прижались лица раненых, которые все еще живы и надеются на помощь.