Судя по виду, этот человек пережил немало такого, о чем ему было не слишком приятно вспоминать. Пламя костра отражалось в его зеленоватых глазах, и от этого казалось, что в глубине зрачков пылают маленькие огоньки.

— Что ты еще хочешь узнать от меня, москвич? — вопросил он, выйдя наконец, из состояния задумчивости. — Не разбойник ли, я? Не тать ли, ждущий удобного случая, чтобы ударить тебе в спину и завладеть твоей спутницей? Нет.

На сей раз в его голосе не было ни напускной веселости, ни наигранного дружелюбия. Видимо, хозяину схрона, и впрямь, нужна была помощь Бутурлина, и, поразмыслив, он решил, что откровенностью добьется от него большего, чем показным панибратством.

Встав, Газда развязал прикрепленную к седлу котомку, достал из нее краюху хлеба и шмат солонины.

— Держи, — протянул он все это Бутурлину, — так вам с панянкой легче будет меня слушать, а то, судя по вашим лицам, вы со вчерашнего дня не ели!

Дмитрий нарезал солонину мелкими ломтями, чтобы Эвелине удобнее было есть. Глядя, как она откусывает маленькими кусочками вяленое мясо и хлеб, Газда беззлобно усмехнулся.

— Петром меня кличут, — словно продолжая прерванную мысль, изрек он, — из Дорошей я родом, селение такое есть под Киевом. Вернее, было…

…Отец мой, Платон Спиридонович, знатный казак был. Не в вашем, московском, значении слова «знатный» — князей да бояр среди нас, вольных людей, нет.

Сражался он храбро против татар крымских, набеги их отбивал, сам с казаками в походы ходил на Крым, на Туреччину. За ум, за доблесть воинскую Дорошевские казаки десять лет подряд его старшиной выбирали, десять лет он серьгу серебряную с почетом в ухе носил.

Я был старшим сыном в семье, и мне как старшему первым полагалось жениться. В двадцать лет насмотрел я девушку из славного казацкого рода, не то чтобы богатого, но уважаемого всеми Дорошами. Все хорошо для меня сложилось: и девица, красивей не сыщешь, меня полюбила, и родители, наш союз готовы были благословить…

Только вот честь казацкая покоя мне не давала. Как, мол, сватать невесту, не поднеся ей и ее родне дорогих подарков? На рынке купить — не велика заслуга, с такими дарами могут свататься лишь лавочники да купчишки.

Всякий же, кто чупер носит, — Газда провел рукой по густой, смоляного цвета пряди, свисавшей с макушки, — дары свадебные саблей в бою добывает. Я и попросил отца, чтобы он мне позволил с молодыми казаками в поход на крымчаков пойти.

Редко когда из крымского похода казаки без добычи возвращались. Татары в ту пору жили безбедно. Сами во время набегов немало люда христианского в плен угоняли да туркам продавали на галеры.

Так что, деньжата у них водились. Почему бы нам не поквитаться с басурманами за старые обиды, а заодно и дела свои не поправить?

Не хотел меня отец в поход отпускать, но потом, юность свою вспомнив, согласился. Он ведь и сам в набегах да стычках с ворогом возмужал. Что же плохого будет, если и сын его той же дорогой пойдет? То, что опыта воинского у меня тогда не было, я и сам понимал, но где же брать его, как не в боях и походах?

Благословил меня старик мой, саблю вручил фамильную, ту, что переходила в нашем роду от отца к старшему сыну. Как сейчас помню день, когда наша сотня в поход выступала: солнечный, радостный был денек, наверное, лучший, в жизни моей.

И удача шла с нами бок о бок. Веришь ли, нет, мы вихрем по аулам крымским проносились, рубя басурман в капусту, а сами ни одного казака не потеряли, словно заговор какой на нас был!.. Даже раненых тяжело не было меж нами, все ранения — царапины, мелочь!

Ну, и добычу богатую взяли, было чем дома похвастать. Я и сам в сотне последним не был, серьгу серебряную в том походе храбростью заслужил…

— А это где заслужил? — коснулся пальцем щеки Дмитрий, намекая на шрам от плети.

— Это уже потом было, — криво усмехнулся Газда, — янычар турецкий плетью чуть глаз не выстегал. Ты за это не переживай, москвич, — пес, меня пометивший, давно уже рыб кормит…

— Значит, ты и в плену турецком побывать успел?

— Да я много чего успел. Мы ведь тогда молодыми дурнями были. Думали, как ворвались в Крым, так и домой уйдем… да вот просчитались немного. Пока мы по аулам мотались, мурзы татарские войско собрали, сабель в пятьсот, и на обратном пути встретили нас во всеоружии.

Многие из нас полегли тогда от стрел татарских, те же, что, стрел избежав, на прорыв пошли, от сабель да от пик смерть приняли. Даром, что каждый троих басурман унес с собой в могилу…

…Из всей сотни нас, уцелевших, и десятка не набралось. Поначалу татары на колья нас усадить хотели, да потом жадность верх взяла — решили на рынке невольничьем туркам продать.

Мы ведь крепкие все, ядреные были, за каждого золотой денарий можно было выторговать. Так я на галере и оказался. Чупер мне срезали, серьгу отобрали, самого к рабской лавке железной цепью приковали. Там я изведал, что такое кожаный турецкий канчук.

С канчуками мы просыпались, с канчуками спать ложились вповалку, как скотина в хлеву. Многие под теми канчуками умирали. Другие мук да глумления не выдерживали — на янычар, что нас стерегли, с кулаками бросались. Тех плетьми забивали насмерть или кожу с живых сдирали…